Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк - Страница 21

Прямо над нашими головами загрохотало. Всякий раз, когда гром сотрясал небо, женщины говорили: «Господи, сохрани меня от гнева Лилит». Но я никогда не могла произнести эти слова. Вместо них я бормотала: «Господи, благослови этот рев». Именно эту фразу и шептали сейчас мои губы.

— Шалом, — обратился Иисус к Лави.

Тот ответил на приветствие, а потом отошел от нас к стене и опустился на корточки. Его угрюмость удивила меня. Очевидно, юношу задело, что я солгала ему о гиене, что заговорила с незнакомцем, что заставила тащиться сюда.

— Это мой слуга, — объяснила я и тут же пожалела, что привлекла внимание к разнице в нашем положении. — Его зовут Лави, — добавила я, надеясь сгладить впечатление. — А мое имя Ана.

— Я Иисус бен-Иосиф, — назвался он, и его лицо на секунду омрачилось.

Возможно, виной тому была моя кажущаяся заносчивость, или неловкость от неожиданной встречи, или что-то в самом его имени, — я не знала.

— Хорошо, что наши пути вновь пересеклись, — сказала я. — Спасибо, что был так добр ко мне тогда на рынке. Не очень-то хорошо тебя вознаградили за отзывчивость. Надеюсь, голова не сильно пострадала.

— Всего лишь царапина, — улыбнулся он, потирая лоб, на котором блестели крошечные капли. Он отер лицо плащом, промокнул шерстяной тканью волосы, но не пригладил их, оставив в беспорядке, и пряди топорщились, словно молодые побеги. В нем было что-то от мальчишки, и в груди у меня опять затрещали раскаленные искры.

Он шагнул ко мне, подальше от моросившего дождя.

— Ты каменотес? — спросила я.

Он коснулся шила, висевшего у него на поясе:

— Отец был плотником. И каменотесом. Я перенял его ремесло. — Его черты на миг исказило горе, и я догадалась, что дело все-таки в имени, которое он произнес. Иосиф. Из-за него затуманились печалью эти глаза. Так, значит, по отцу он читал в тот день поминальную молитву.

— А ты решила, что я сортирую пряжу? — поддразнил он меня, поспешив скрыть свою печаль.

— Ты, кажется, преуспел в этом занятии, — подыграла я, и на губах у него промелькнула улыбка, которую я видела раньше.

— Я провожаю на рынок сестру Саломею, когда у меня нет другой работы. Я научился разбираться в пряже, поскольку слишком часто имею с ней дело. Но братья превзошли меня, ведь это они обычно составляют компанию Саломее. Нечего ей делать одной на дороге через долину.

— Так ты из Назарета?

— Да. Делаю дверные перемычки, стропила и мебель, но куда мне до отца. С тех пор, как он умер, у меня мало заказов. Теперь приходится ходить в Сепфорис, наниматься в работники к Ироду Антипе.

Не удивительно ли, что он держится со мной столь свободно? Ведь я женщина, незнакомка, дочь богатого человека, который симпатизирует римской власти, а он и не пытается сохранять дистанцию.

Иисус скользнул взглядом по пещере.

— По дороге я иногда останавливаюсь здесь, чтобы помолиться. Обычно… это довольно пустынное место. — Он рассмеялся, и я узнала тот же веселый смех, который уже слышала на рынке, и засмеялась в ответ.

— Ты работаешь на строительстве амфитеатра Ирода Антипы? — продолжила я расспросы.

— Добываю камень в каменоломне. Когда мы вырубим нужное количество и работников перестанут нанимать, пойду в Капернаум, присоединюсь к рыбакам на Галилейском море, а потом продам свою часть улова.

— Вижу, ты на все руки мастер: и плотник, и каменщик, и сортировщик пряжи, и рыбак.

— Все это я, — отвечал он, — но никакому из этих ремесел я не принадлежу.

Я подумала, что, возможно, его тоже обуревают запретные желания, но не стала выпытывать, боясь зайти слишком далеко. Вместо этого я вспомнила об Иуде и сказала:

— Ты не против работать на Антипу?

— Я против того, чтобы моя семья голодала. И это беспокоит меня куда сильнее.

— Ты вынужден кормить сестру и братьев?

— И мать, — добавил он.

О жене ни слова.

Он расстелил на земле свой мокрый плащ и жестом пригласил меня сесть. Устроившись, я бросила взгляд в сторону Лави, который, видимо, успел заснуть. Иисус опустился на землю на почтительном расстоянии, скрестил ноги по-турецки и обратил лицо к выходу из пещеры. Довольно долго мы молча смотрели на дождь, на беснующееся небо. Его близость, его дыхание, чувства, бурлящие во мне, — все это вызывало во мне восторг, как и наше одиночество вдвоем в этом забытом людьми месте посреди бушующего мира.

Он нарушил тишину, задав вопрос о моей семье. Я объяснила, что отец приехал из Александрии, поступив к Ироду Антипе главным писцом и советником, что мать родилась в Иерусалиме в доме торговца тканями. Я призналась, что только тетя скрашивает мое одиночество. Но не упомянула о том, что мой брат — беглый преступник, а неприятный человек, которого Иисус видел со мной на рынке, — мой жених. Мне очень хотелось рассказать о моих записях, закопанных неподалеку от того места, где мы сидели, о том, что я знаю грамоту, сама делаю чернила, умею складывать слова, собираю забытые истории, — но эти тайны я тоже сохранила при себе.

— Что привело тебя за город в первый день дождей? — поинтересовался он.

«Ты, все дело в тебе», — но разве можно в таком признаться? Вместо этого я сказала:

— Я часто гуляю по холмам. Сегодня утром я поступила необдуманно: понадеялась, что дожди начнутся еще не сегодня. — По крайней мере, это было правдой хоть отчасти. — А ты? Ты приходишь сюда помолиться? Если так, боюсь, я нарушила твои планы.

— Я не против. Думаю, что и Господь тоже. В последнее время ему от меня не много пользы. Я постоянно терзаю его своими вопросами да сомнениями.

Мне вспомнился разговор с Йолтой на крыше и сомнения в Господе, которые мучили меня с тех пор.

— Думаю, если ты честен, в сомнениях нет греха, — тихо сказала я.

Он повернулся ко мне, и я заметила, что взгляд его переменился. Удивился ли Иисус, что девушка осмелилась наставлять набожного еврея в тонкостях веры? Разглядел ли он меня, Ану, фигурку на дне чаши для заклинаний?

В животе у него заурчало. Он вытащил из рукава мешок и достал лепешку. Разделив ее на три равные части, он протянул одну мне, а другую — проснувшемуся Лави.

— Собираешься преломить хлеб с женщиной и гером[9]?

— С друзьями, — чуть заметно усмехнулся он.

Я решилась улыбнуться в ответ и почувствовала, что между нами на секунду установилась молчаливая связь. Проклюнулся первый крошечный росток нашей любви.

Мы жевали лепешку. Я помню ее ячменный вкус на языке, вкус простой крестьянской пищи. И еще помню печаль, которая охватила меня, когда дождь стих.

Иисус подошел к выходу из пещеры и взглянул на небо:

— Скоро будут нанимать работников в каменоломни. Мне пора.

— Пусть эта встреча будет не последней, — сказала я.

— Пусть Господь пошлет нам много встреч.

Я смотрела, как он торопливо шагает через рощу.

От меня он никогда не услышит, что наша встреча в тот день не была случайной. Я никогда не раскрою ему правду о том, что подсматривала за ним, когда он молился. Я позволю ему думать, что рука Господа направляла нас друг к другу. Да и как знать? Мне вспомнились слова Йолты: неисповедимы пути Господни.

Я вошла во дворец нарядно одетая и благоухающая, на руках у меня расцветали узоры, нанесенные хной, глаза были подведены сурьмой, браслеты из слоновой кости украшали запястья, серебряные цепочки змеились по лодыжкам. Голову венчала золотая диадема, которую окружали затейливо переплетенные косы. Платье украшали двадцать четыре драгоценных камня, как заповедано в Писании. Мать наняла лучшую мастерицу в Сепфорисе, чтобы та нашила самоцветы на пурпурную кайму, которая шла по вырезу и рукавам наряда. Я сгибалась под грузом украшений и обливалась потом, словно осел.

По ступеням, которые вели прямиком в большой зал, мы поднимались под балдахином. Порывы ветра были так сильны, что четверо слуг с трудом удерживали над нами полог. Моя помолвка пришлась на день не только унылый, но и дождливый. Я поднималась по широкой каменной лестнице следом за родителями, спотыкаясь на каждом шагу. Йолта поддерживала меня за руку. Тетя проследила, чтобы я выпила полную чашу неразбавленного вина, прежде чем выйти из дома, отчего все вещи вокруг словно бы обросли шерстью, а несчастье обернулось мелким жалобным нытьем.