Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк - Страница 18

Я рисковала всем, но не могла удержаться. Мой рассказ занял оба листа. Горе и гнев струились из-под пера: гнев придавал мне смелости, а горе вселяло уверенность.

Прогалина, на которой я застала Иисуса за молитвой в прошлый раз, была пуста, воздух полнился острыми тенями. Я пришла довольно рано, чтобы успеть закопать свитки до появления юноши: выбралась украдкой из дома еще до того, как солнце выкатило свое красное брюхо над вершинами холмов. Лави нес связку свитков, глиняную табличку, на которой я записала проклятие, и мотыгу. Чашу для заклинаний я прятала под плащом. Мысль о том, что Иисус может вернуться, заставляла меня трепетать одновременно от радости и испуга. Как я поступлю? Заговорю с ним или снова ускользну? Этого я сама пока не знала.

Я ждала у входа в пещеру, пока Лави проверял, не затаились ли там разбойники, змеи и другие опасные твари. Ничего не найдя, он поманил меня внутрь, в прохладу и мрак, полный помета летучих мышей и осколков глиняных горшков, часть из которых я подобрала. Осматриваясь по сторонам в поисках места, которое будет легко найти, когда придет время забирать мои сокровища, я прижимала платок к носу, чтобы приглушить зловоние звериного помета и гниющей земли. Нужный участок нашелся в глубине пещеры, рядом с каменной колонной. Удар мотыги оставил глубокую рану в сухой земле, полетела пыль. Паутина плыла в воздухе и оседала, укутывая мне плечи шалью. Лави, худой и непривычный к тяжелому труду, недовольно ворчал, но в конце концов ему удалось выкопать яму в два локтя глубиной и столько же в ширину.

Я высвободила чашу для заклинаний из льняной ткани, взглянула на выведенные внутри слова, на контур девушки, на серое пятно и красную нить, а затем опустила чашу в яму. Рядом я положила свитки и глиняную табличку. Интересно, доведется ли увидеть все это снова? Я засыпала тайник сухой землей и, чтобы никто не заметил потревоженную мотыгой поверхность, забросала камушками и глиняными черепками, которые подобрала тут же, в пещере.

Когда мы вышли на свет, Лави расстелил на земле свой плащ, а я опустилась на него, глядя в сторону зарослей кустарника. Я отхлебнула вина из бурдюка, который взяла с собой, и откусила кусок хлеба. Так прошло два часа. А потом и третий.

Он не пришел.

В тот день, когда мать объявила, что церемония состоится через тридцать дней, я нашила тридцать пластинок из слоновой кости на кусок бледно-голубого полотна. С тех пор каждый день я срезала одну. И вот теперь, забравшись на крышу, я смотрела на ткань, возвращаясь к реальности: восемь. Всего восемь.

Стоял сумеречный час. Я редко впадала в угрюмость, вот гнев — другое дело. Исступление, упрямство — да, постоянно, но сейчас я чувствовала себя в плену. Я дважды пыталась навестить Тавифу, но меня не пускали к ней. Сегодня утром мать сообщила, что ее отослали к родственникам в деревню Иафия, что к югу от Назарета. Я не сомневалась, что больше никогда не увижу подругу.

А еще я боялась, что никогда больше не увижу Иисуса. Господь отвернулся от меня.

А может, так было всегда? Когда мне исполнилось пять, я впервые оказалась в Иерусалимском храме. Отец с Иудой поднялись по полукруглым ступеням и вошли в Никаноровы ворота, я ринулась за ними, но мать рывком вернула меня назад. Ее рука крепко сжала мою, не давая освободиться. Я не сводила глаз с брата, который направлялся к сверкающему позолотой мраморному святилищу, где обитал Господь. К Святая Святых. Матери пришлось трясти меня за плечи, чтобы я обратила на нее внимание.

— Тебе запрещено идти дальше под страхом смерти, — заявила она.

Я уставилась на клубы дыма, курившегося над алтарем за воротами, и спросила:

— Но почему?

И всякий раз, когда я вспоминала данный мне ответ, все эти годы я поражалась тому, что услышала тогда:

— Потому что, Ана, ты женщина. Это женский двор. Дальше нам путь заказан.

Так я обнаружила, что Господь определил женщинам во всем быть позади мужчин. И совсем не только в храме.

Я срезала еще одну пластинку из слоновой кости. Семь.

В конце концов я рассказала Йолте об Иисусе. Рассказала о разноцветных нитях, обвивавших его пальцы, когда он стоял у прилавка, о том, что, не будь их, я бы вообще не обратила на него внимания. Я рассказала о его загрубевших ладонях, которых касалась, когда он пришел мне на помощь. О том, как ком подкатил к горлу, когда солдат толкнул Иисуса и он ударился головой о землю. Потом я заговорила о том, как вновь наткнулась на него в пещере, застав за чтением кадиша, о своем желании подать голос, которое сдержала, и тетя улыбнулась:

— А теперь он поселился в твоих мыслях и заставляет сердце пылать.

— Угадала.

Я умолчала о том, что при воспоминании о нем по всему моему телу разливается тепло и становится светлее на душе, но она и сама обо всем догадывалась.

Скажи мне Йолта, что томление вызвано отчаянием, в которое приводили меня мысли о Нафанаиле, я бы этого не вынесла.

Наши пути с Иисусом пересеклись в тот самый миг, когда мой мир обрушился, это правда. Полагаю, отчасти он был послан мне в утешение. Йолта, видно, знала об этом, однако ни словом не обмолвилась. Взамен она сказала мне, что я отправилась в путешествие по тайным небесам, которые лежат по ту сторону облаков, и правит там небесная царица, потому что Яхве ничего не смыслит в сердечных делах женщин.

Шаги сотрясли лестницу, и я обернулась. Из темноты, словно поплавок из воды, вынырнула голова Йолты. Тете было не занимать проворства, но я боялась, что в один злосчастный вечер она свалится с крыши во двор. Я тотчас протянула ей руку, но вместо того, чтобы ухватиться за нее, Йолта шепнула:

— Спускайся, пришел Иуда.

— Иуда?!

Она зашикала на меня, вглядываясь в тени внизу. Незадолго до того один из солдат Антипы, тот, у которого нрав был жестче, топтался у черного входа в дом.

— Брат ждет тебя в микве, — еле слышно произнесла тетя. — И смотри, чтобы тебя никто не заметил.

Я дала ей спуститься первой, а потом последовала за ней, вспоминая по дороге, как отец кричал, что если Иуду поймают, то Антипа казнит его.

Полупрозрачная синеватая мгла заполнила двор. Солдата не было видно, но он мог оказаться где угодно. Я слышала Шифру, которая где-то поблизости чистила жаровню. Над головой мерцали огоньками узкие окна верхних покоев. Йолта сунула мне в руку глиняный светильник и полотенце.

— Да очистит Господь твое тело и дух, — громко произнесла она на тот случай, если Шифра подслушивает, и исчезла в доме.

Мне хотелось перелететь через двор и ступеньки, ведущие вниз, к брату, но я подрезала себе крылышки и пошла не торопясь, напевая молитву, которой сопровождается омовение в микве. Когда я спускалась к бассейну, из цистерны до меня донесся звук, напоминающий биение сердца: кап, кап… кап, кап. Казалось, что воздух в тесном подземелье сгустился. Луч поднятой лампы прочертил полосу на темной глади воды.

— Иуда! — тихо позвала я.

— Я здесь.

Я обернулась и увидела брата у стены позади меня: знакомые красивые черты смуглого лица, быстро мелькнувшую улыбку. Я поставила лампу и обняла его. От его шерстяной туники пахло потом и лошадьми. Иуда изменился. Похудел, загорел; незнакомый мне огонь вспыхивал в его глазах.

Неожиданно на смену радости нахлынула волна гнева.

— Как ты мог бросить меня на произвол судьбы? Даже не попрощался.

— Сестричка, с тобой была Йолта. Иначе я бы тебя не оставил. Мое нынешнее дело важнее любого из нас. Я делаю это ради Господа. Ради нашего народа.

— Отец сказал, что Антипа предаст тебя смерти! Его солдаты ищут тебя.

— Что тут поделаешь, Ана? Всему свое время. Римляне топчут нашу землю семьдесят семь лет. Разве ты не видишь в этом благоприятного знака? Семьдесят семь. Нет числа священнее у Господа, и оно говорит, что пришел наш час.