Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк - Страница 16

— Теперь исподнее, — велела гостья.

Я переводила взгляд с нее на мать и обратно.

— Не надо, прошу вас.

— Снимай, — приказала мать. Никакого меда в голосе не осталось и в помине.

Я стояла посреди комнаты голая, изнемогая от унижения, а Зофер ходила вокруг меня, разглядывая ягодицы, грудь, темный треугольник между ног. Мать отвернулась, оказав мне хотя бы эту небольшую любезность.

Я впилась взглядом в крошечную женщину, мысленно заклиная: «Сдохни. И пусть брат твой сдохнет».

— Что это? — подала голос Зофер, тыча пальцем в черную родинку у меня на соске.

Я и думать о ней забыла, но сейчас с удовольствием расцеловала бы это мушиное пятнышко, это великолепное несовершенство.

— По-моему, это проказа, — заявила я.

Зофер отдернула руку.

— О нет, вовсе нет! — взвилась мать. — Ничего подобного. — Она повернулась ко мне. Взгляд метал молнии.

Я поспешил ее утихомирить:

— Прости. Я лишь пыталась скрыть смущение от собственной наготы, вот и все.

— Можешь одеться, — бросила мне Зофер. — Я передам брату, что тело у тебя приемлемое.

Матушкин вздох облегчения напоминал ураган.

Стемнело, но луна так и не вышла. Я лежала без сна, вспоминая рассказы Йолты о замужестве и об избавлении от Рувима, и надежда вернулась ко мне. Убедившись, что из-за двери родительских покоев раздается отцовский храп, я проскользнула вниз по лестнице в его владения, стащила оттуда перо, пузырек с чернилами и одну из глиняных табличек для повседневной переписки. Сунув добычу в рукав рубахи, я юркнула к себе, притворив за собой дверь.

Йолта просила Господа, если надо, забрать жизнь Рувима как справедливую плату за его прегрешения, но я не собиралась заходить так далеко. В Галилее постоянно осыпали друг друга проклятиями и пожеланиями смерти — просто чудо, что наша провинция не вымерла полностью. Однако я вовсе не жаждала смерти Нафанаила. Мне лишь хотелось, чтобы он исчез из моей жизни.

Табличка была небольшая, с мою ладонь. Ее скромные размеры заставили меня выписывать крошечные буквы с таким напряжением, что оно сочилось сквозь черные линии: «Прошу вас, силы небесные, не благоприятствовать моему обручению. Пусть оно будет расстроено любым способом, который изберет Господь. Избавьте меня от Нафанаила бен-Ханании. Да будет так».

Поверите ли, временами слова настолько рады свободе, что громко смеются и пляшут на табличках и внутри свитков. Именно так было с теми словами, которые я написала. Они веселились до рассвета.

Я блуждала в поисках Лави, надеясь потихоньку выскользнуть вместе с ним из дома и пойти к пещере, но мать потащила его с собой на рынок. Я решила подождать их на балконе.

В детстве мне случалось угадывать события до того, как они происходили на самом деле. Проснувшись, я уже знала, что Иуда поведет меня к акведуку, что Шифра зажарит ягненка, что от мигрени у матери станет раскалываться голова, что отец принесет мне пигмент для чернил из дворца, что учитель задержится по дороге. Незадолго до прибытия Йолты я проснулась в полной уверенности, что скоро в нашу жизнь войдет незнакомец. Прозрения случались со мной на грани сна и яви, когда я уже готовилась открыть глаза. Они являлись ко мне, тихие, чистые и ясные, словно пузырь стекла, который выдувает стеклодув, и мне лишь нужно было дать им время свершиться. И они свершались. Всегда.

Иногда в полусне мне открывались не события, а разрозненные образы, которые проплывали у меня перед глазами. Однажды я увидела шофар[8], и в тот же день он возвестил о начале Хаг-Шавуота, праздника Пятидесятницы.

Мне не часто являлись откровения, и, за исключением приезда Йолты и чернил, все они касались вещей приземленных и бестолковых. Зачем мне знать, какое блюдо приготовит Шифра, задержится ли учитель, протрубит ли шофар? Нет чтобы предупредить о чаше для заклинаний или предстоящем обручении. И ведь ни малейшего намека на встречу с Иисусом, сожжение моих папирусов или пещеру!

Почти год предчувствия не посещали меня, чем я была вполне довольна, но вдруг, стоя на балконе, мысленным взором я увидела язык, розовый и нелепый. Я потрясла головой, отгоняя образ. Еще одно дурацкое видение, сказала я себе, но его причудливость встревожила меня.

Когда мать наконец-то вернулась, вид у нее был взволнованный, а щеки так и горели. Она велела Лави отнести корзину овощей в кладовую, а сама ринулась мимо меня в свои покои.

Я догнала Лави во дворе:

— Она не в духе?

Он смотрел себе под ноги, потом принялся изучать пальцы рук с полукружиями грязи под ногтями.

— Лави?

— Нам повстречалась та девушка, которая ходит к вам.

— Тавифа? И что с того?

— Пожалуйста, не заставляйте меня говорить об этом. Только не с вами. Прошу. — Он отступил назад, пытаясь угадать мой ответ, а затем убежал.

Я поспешила в родительские покои, опасаясь, что меня отошлют прочь, но мне позволили войти. В лице у матери не было ни кровинки.

— Лави сказал, что ты видела Тавифу. Что-то случилось? — спросила я.

Она подошла к сундуку, на который мы с Тавифой однажды совершили набег, и на одно абсурдное мгновение я решила, что дело в давней провинности: мать просто-напросто обнаружила следы нашего мародерства.

— Видно, чему быть, того не миновать, — сказала она. — Все равно ты узнаешь. Уже весь город полнится пересудами. Бедный ее отец…

— Пожалуйста. Скажи мне.

— Я наткнулась на Тавифу на улице возле синагоги. Она устроила страшную кутерьму, причитала, рвала на себе волосы, кричала, что один из солдат Ирода Антипы заставил ее возлечь с ним.

Я не могла взять в толк. Заставил ее лечь?..

— Тавифу изнасиловали?

Я обернулась. Голос, раздавшийся позади нас, принадлежал Йолте. Она стояла в проеме двери.

— Обязательно использовать это вульгарное слово? — скривилась мать. Она скрестила руки на груди с самым решительным видом, на плечи ей ложились утренние тени. Неужели только это и волновало мою матушку? Грубость сказанного слова?

Мне стало трудно дышать. Я открыла рот, и комнату наполнил странный вой. Тетя молча подошла и обняла меня. Даже мать не стала меня отчитывать.

— Но почему…

— Почему она прямо на улице сообщала каждому встречному и поперечному о своем несчастии? — перебила меня мать. — Кто знает? А именно так она и поступила, воспользовавшись тем же грубым словом, что и твоя тетя. Она выкрикивала имя солдата, плевалась и сыпала самыми отвратительными проклятиями.

Она неправильно поняла: меня интересовало вовсе не то, почему Тавифа выплеснула свою ярость посреди улицы; я была рада услышать, что она обвиняла своего насильника. Почему вообще случаются такие ужасы — вот что было для меня загадкой. Почему мужчины творят такие зверства? Я вытерла лицо рукавом. Все еще не придя в себя от потрясения, я вдруг отчетливо увидела Тавифу в первый день нашего возобновленного знакомства, когда я была так груба с ней. Отец говорит, что у меня слабый ум и слабый язык, сказала она мне тогда. «Отец говорит, что умом я слаба, а язык у меня и того хуже». По всему выходило, что язык ее был не слабым, а грозным орудием.

Мать, однако, не унималась:

— Мало того что она устроила представление, осыпая проклятиями солдата; она обрушилась и на собственного отца, когда он попытался заткнуть ей рот. Досталось и тем, кто пытался проскользнуть мимо, закрывая уши. Конечно, положение у нее отчаянное, и мне жаль ее, но она покрыла себя позором. Навлекла бесчестие на своего отца и жениха, который теперь наверняка расторгнет их помолвку.

Воздух вокруг головы Йолты наэлектризовался.

— Ты слепа, Хадар, да и глупа в придачу.

Мать, не привыкшая к такому обращению, сощурила глаза и задрала подбородок.

— На Тавифе нет позора! — почти рычала Йолта. — Позор на том, кто ее изнасиловал.

— Такова уж мужская природа, — зашипела на нее мать. — Похоть сильнее рассудка.