Лозоходец - Лин Айлин - Страница 8

Дед Архип, схватившись за спину, бросил колотило там, где стоял. Шаркая ногами, прошёл в тенёк, уселся на землю. Отец только покачал головой: сколько ещё протянет старик?

Я поднёс им молока, разломал краюху хлеба и уселся рядом, к нам примостился и дядька Панас. Он закурил папироску, глянул на небо:

– Дождика в ближайшие дни не будет, всё успеем вовремя, хорошо, – выпустил клубы сизого дыма, хлебнул молока.

– Коли оставят нам на пропитание, – хмуро ответил дед Архип, – сам же говорил, лютуют в этом годе.

– Да мало ли, что в городе гутарят, – старался приободрить его Панас, – на одной улице сболтнут, на другой чего добавят, и понеслось.

– Ты раньше времени-то не стенай, – встрял отец, – вот придут, тогда и узнаем. Чай не звери, люди, договоримся. В обиду вас не дадим.

Дед Архип только кивнул, медленно пережёвывая хлеб, вымоченный в молоке. Зубов у него почти не осталось.

– Ну, перекусили, пора и за работу, – поднялся папка, – нечего рассиживаться.

Вечером, когда провеяв вымолоченное за сегодня зерно, вернулись домой, не чуяли ни рук, ни ног. Дарья истопила баньку к нашему приходу. Мы с отцом помылись, пока она и дети ссыпали зерно по сусекам (прим. автор – деревянные ящики для хранения зерна), солому подняли на чердак в сарае, пойдёт на корм скоту.

Наскоро проглотив ужин, уже с закрытыми глазами добрался до кровати и бухнулся спать. Тяжела ты доля землепашца. А ведь сегодня только первый день! Я застонал про себя: кажется, завтра не то что колотило, а и ложку не подниму. Но поутру отпустило. Собрались и снова на ток.

После обеда подошли Дарья с ребятишками, помогли веять, собирать солому, скидывать зерно в телегу. Так и день прошёл быстрее. Только же и вечером – одно желание – упасть и больше не подниматься. Хорошо бы, никогда.

Дядька Панас словно в воду глядел. Не успели мы покончить с зерном, как заявился продотряд. Да не на один день. Двенадцать человек по нашу душу пожаловали, с ружьями, половина военные, кто из разорившихся крестьян на эту паскудную работёнку подался, остальные большевики, то есть – начальство. Приехали все верхом, за ними тянулось несколько телег для зерна.

Главным у них был пузатый мужик по имени Пахом, мордастый, с пышными усами. Такого хоть самого под продразвёрстку пускай, точно уж не последний кусок доедает. Безликие солдатики, все как один в грязной, пропылённой форме. Бывшие крестьяне с завистливыми глазами. И молодой, а потому не в меру деятельный представитель Комбеда, Митька, лезущий во все дворы, вынюхивающий, что и где не так лежит.

Посовещались мы с мужиками и решили их на постой к Евдокии определить. Всё равно дом обнесли так, что там, кроме тараканов, и не осталось ничего. Её саму с детьми на время дядька Панас приютил: изба у него большая, всем места хватит.

Бабы притащили прибывшим малость продуктов, встретить, так сказать, «дорогих» гостей. Из дома Данилы обустроили они свой штаб. В большой комнате поставили уцелевший стол, пару табуретов для себя и начали с того, что собрали всех мужиков деревни на агитационную беседу, дескать, не просто так у вас хлеб берём, покупаем, а что дёшево, так для своих же. Солдатиков кормить надо, города без хлеба сидят. Повымрут без зерна нашего.

Мужики теснились в душной комнате, хмуро поглядывая на юнца из Комбеда, что с пылом вещал о совести и прочей мишуре. Одно было понятно, заливается он не просто так. Выходит, прав Панас, обдерут, как липочек всех.

Вечером, выйдя, наконец, от наших гостей дорогих, собрались мы возле дома дядьки Панаса. Кто курил, кто просто вздыхал, сидя на завалинке.

– Что думаете? – подал голос Пётр, хитроватый мужик, на деревне его не очень любили. Если он что и делал, то только с прибытком для себя.

– Чего тут думать? – насупился дед Архип.– Сказано, значит, сдадим. Или у нас выбор есть?

– Так и раньше приходили, – подал голос Иван, сильно пьющий, с давно заброшенным хозяйством, над которым билась его жена с детьми, – ничего, живы, с голоду не умерли.

– Помолчи уж, – оборвал его Панас, – кабы не твоя Алёнка, давно бы богу душу отдал.

– Нечего попусту языками молоть, – встал отец, выкидывая окурок, – будто дел больше нет. Пойдут по дворам считать, тогда и узнаем. Попросим за Евдокию, может, пожалеют её с ребятишками, да за Архипа. Теперь по домам пошли, нечего из пустого в порожнее лить.

Расходились в тишине, каждый переживал за свою семью, думал, как прожить зиму. Платили и правда немного, а вот покупать зерно, если не хватало до нового урожая, приходилось по совсем другим ценам. Не говоря уж о том, что сеять тоже что-то надо, значит, снова тратиться. И хорошо, если денег хватит. Нет, полезешь в долги, которые с нового урожая вернуть придётся. А как отдавать, когда вот такие идеалисты-материалисты приедут и всё отберут, то есть, купят за гроши.

Следующим днём все остались по домам, в самом деле баб одних не оставишь, пока эти молодчики по дворам шныряют.

То и дело выходили мужики, поглядывая на улицу, смотрели, к кому зашли продотрядовцы.

Пожаловали и к нам. Хорошо хоть не всей гурьбой. Впереди, как олицетворение ума, чести и совести, шёл одухотворённый своим предназначением Митька. Даже не так, целый Дмитрий. Волосы развевал ветер, в глазах – все директивы Партии, в руках ружьё. За ним, посмеиваясь в усы, вальяжно топал Пахом, следом четверо служивых.

Солдаты дело своё знали. Проверили сараи, небольшой амбар, залезли по чердакам, даже солому перерыть не побрезговали. Осмотрели двор, за ним огород, вдруг прикопали мы зерно? Вяло поковырялись на грядках. Обыскали дом, залезли в погреб, овощи считать. Обстоятельно к делу подходили.

Отец курил во дворе рядом с Пахомом.

– Чего-то вы рано в этом году, – сказал старик, – обычно на месяц позже приезжаете.

– Голод, – встрял в разговор, бродивший неподалёку Митька, – в городах женщины и дети без хлеба остаться могут.

– Будто у нас баб и ребятишек нет, – хмыкнул отец.

– Вы, деревенские, себя всегда прокормите на земле, – с укором ответил Комбед, – а им каково?

– Мне-то почто о других думать. У них своя голова на плечах, у меня – своя. И болит она о семье, о зиме грядущей.

– Будет вам, – остановила его Дарья, вынесшая нам прохладного квасу, – они тоже люди подневольные.

Я наблюдал молча. Интересно было вживую увидеть, как действовали продотряды на самом деле. В интернете говорилось всякое, но не всё же из этого правда.

Отец замолчал, только Митьку уже не унять. Со скорбным лицом разглагольствовал он о трудностях горожан и красноармейцев. Стоял бы на паперти, так точно с полными карманами денег ушёл, так жалостливо было его лицо, как и рассказы.

– Ты мне вот лучше ответь, – не выдержал отец, – у нас, почитай, полтора мужика на семью. Егор ещё в силе, я же так, на подхвате. Цельное лето мы спины не разгибаем в поле, чтобы прокормиться. Что же мне ещё за всю городскую ватагу думать?

Митька, который старательно записывал все наши припасы на бумагу, слюнявя огрызок карандаша, встрепенулся.

– Не о том вы думаете. Скажите лучше, почему сеете мало? Надел у вас хороший и зерна должно быть много.

– Кому должно? – нахмурился отец. – Тебе-то почём знать? Ты с нами сеял, али молотил? Ваши вон и дом, и двор носами перерыли, сами видите, ничего мы не прячем. Сколько есть, всё туточки. Скажи лучше, кто нам зерна на посадку потом даст. Ты?

Митька зло оскалился:

– Не забывайся, дед! Приказано свыше, мы и делаем. А ты тут мешаешь нашей работе, разговоры опять же контрреволюционные. За такие можно и начисто хозяйства лишиться.

Отец тяжело вздохнул:

– Не пугай меня, юнец. Всю жизнь стращали, так не говори, сяк не думай. Мы сами своим умом живём, своим трудом. Чужого не берём, только и своего отдавать не можем. Должен понимать. Хотя, – махнул он рукой, – что с тебя взять…

Комбед изменился в лице, щёки покрылись красными пятнами: