Похититель детей - Сюпервьель Жюль - Страница 8

«Если бы бедняки знали, до какой степени я им сочувствую, то обобрали бы меня до нитки, до последнего пиастра».

Незнакомец подошел к Бигуа еще ближе и сразу перешел на доверительный тон:

— Жена не принимает меня всерьез, уважаемый месье. А между тем я никакой не бродяга и не уличный оборванец, каких не перечесть. Моя фамилия Эрбен. И у меня есть ремесло. Я типографский мастер.

— Что это за ремесло?

— Начальник наборного цеха. Месье, мою дочь надо спасти во что бы то ни стало, помогите, умоляю. Я не всегда был пропойцей, словно какая-нибудь голытьба. Еще совсем недавно я исправно работал, трудился на совесть в крупной типографии Левого берега.

— О какой помощи вы просите, мой горемычный друг? — спросил полковник, останавливая такси, которое проходило мимо и, похоже, так и норовило вмешаться в эту историю.

— У вас ведь доброе сердце, я знаю, — сказал незнакомец, приблизившись к Бигуа почти вплотную — сделать еще шаг он не решался, понимая, что обдает полковника едким винным духом. — Приходите и познакомьтесь с моей дочерью, уведите ее с собой, заботьтесь о ней. Вы же усыновили столько детей!

— Откуда вам известно? — спросил Филемон Бигуа, пронзая его взглядом и весь обратившись в слух; чуткие ноздри полковника трепетали.

— Я родственник месье Альбера, вашего консьержа. Месье Альбер тут обмолвился, что Антуан, последний приемыш, достался вам как-то иначе. То есть вы не то чтобы подобрали его с улицы.

— Что вы имеете в виду? Как это — не то чтобы подобрал с улицы? — воскликнул полковник так громко, что прохожие стали оборачиваться. — Учтите, я не отрекаюсь ни от одного из своих поступков и готов подписаться под каждым из них, и я никого не боюсь!

— О месье! — произнес Эрбен голосом глухим и сдавленным. — Я вовсе не хотел упрекнуть вас. Напротив, я надеялся доверить вам свою дочь — именно так, доверить, более уместного слова подобрать не могу. Спасите ее, полковник, спасите ради меня это прелестное дитя! Пойдемте же, отправимся за ней сию минуту, — с настойчивостью, свойственной людям нетрезвым, прибавил он. — Вы богаты, не отрицайте этого! Круглыми днями вы вольны делать все, что вздумается, время в вашем распоряжении. Пойдемте скорее ко мне! Жена как раз только что вышла, отлучилась — одному Богу известно куда!

— Сожалею, несчастный мой друг, но у нас и так полон дом детей, — сказал Бигуа, скрывая свою заинтересованность. Он старался не выдать себя и, подобно опытному торговцу лошадьми, сразу не принимал выгодного предложения — каким бы изобретательным ни был человек, он склонен прибегать к старым как мир уловкам.

— Да вы только взглянули бы на мою дочь, господин полковник. Я доверяю вам, и вы еще успеете воздать мне должное. Примите девочку к себе, это вас ни к чему не обязывает.

Водитель такси вглядывался в собеседников, словно пытался угадать по обрывкам фраз и выражениям лиц, о чем те разговаривают. Он выключил двигатель. Это не ускользнуло от Филемона Бигуа, который уже принял решение. Подойдя к такси, он взялся за ручку дверцы.

— Что ж, месье, познакомьте меня со своей дочерью.

— Это благороднейшая из девиц, — сказал типографский мастер, усаживаясь в автомобиль вслед за полковником. — Но если она еще хоть несколько дней пробудет в моем доме, она погибла.

При этих словах значительная часть подошвы отошла от башмака Эрбена, который Бигуа как раз внимательно рассматривал. Эрбен поскорее затолкал кусок подошвы под сиденье.

«Непонятно почему, но этот бедолага внушает мне доверие», — подумал полковник.

— Я так и знал, уважаемый месье, — сказал Эрбен, положив свою бледную распухшую руку на колено Бигуа, — так и знал, что вы не откажетесь зайти ко мне. Дело ведь исключительно важное! Сами посудите, перед вами отец, который хочет спасти свою дочь и находит для нее другого отца!

Полковник поймал себя на странном ощущении счастья. Ему казалось, все это уже происходило раньше и такой эпизод уже имел место в его жизни — или, по крайней мере, случилось именно то, что он предчувствовал и к чему стремился. История разворачивалась так, словно он сам подсказывал типографу слова, которые тот произносил.

«Сдается мне, какой бы ни оказалась девочка — даже если она вся покрыта струпьями и гнойниками, — я с величайшим почтением посажу ее в это самое такси, которое, несомненно, нас дождется, и отвезу домой. Теперь ничто не остановит меня. Не из моего ли собственного ребра возник этот человек — несчастный отец, в лохмотьях и насквозь пропахший грошовым вином, — и разве случайно он следовал за мной по пятам, а потом попросил забрать его дочь?»

Бигуа повернулся к Эрбену:

— Дружище, почему вы говорите, что мне следует немедленно вмешаться в ваши семейные дела и что через час может оказаться уже поздно?

— Ох, месье, ума не приложу, как объяснить вам это. Как бы растолковать? — И багровые щеки Эрбена еще гуще залила краска. — Жена узнала, что отныне наша дочь не невинный ребенок!

— Дорогой друг, еще даже не увидев эту девочку, даю вам слово, что принимаю ее к себе в семью, а вас назначаю управляющим одной из своих усадеб!

— О полковник! Великодушный господин полковник! — воскликнул Эрбен, и глаза его засияли, как никогда прежде (такое сияние идет из самой глубины моря).

Он протянул Бигуа обе руки — тот, однако, пожал только одну, но по-настоящему.

Такси ехало по бульвару Сен-Жермен. Собеседников вдруг обступила теснота пространства автомобиля. Стало невыносимо. Оба они дали слишком много воли своим добрым чувствам. Душевная теплота, расточаемая с такой щедростью, быстро оборачивается смущением: искренность легла им на плечи тяжелым бременем, и обоим было неловко и неуютно. Хотелось выйти из машины, влиться в улицу, надеть привычные маски безразличия или хотя бы просто напустить на себя немного безразличия — иначе невозможно смотреть друг на друга, не краснея. (Обнаженное лицо выглядит непристойно, разве не так?)

Вслед за Эрбеном полковник поднялся по широкой лестнице с красивым ковром, и это удивило Бигуа: он ожидал оказаться в ветхой лачуге. Типограф болтал без умолку, причем довольно громко. Сейчас это совсем некстати, могут посыпаться неприятности. Нужно попробовать отбить у этого горе-отца охоту до алкоголя или, по крайней мере, достать ему приличную одежду, накормить как следует, пусть даже через силу, чтобы вышибить из него винный дух, накопившийся за долгие годы. А может, причина подобной словоохотливости — невиданные прорехи в его лохмотьях. И секреты Бигуа разлетаются повсюду сквозь эти прорехи, просачиваются через дыры в ботинках Эрбена.

Типограф позвонил в дверь.

— Сам-то я живу не здесь, — сказал он. — Даже вообразить сложно, что я из такого дома!

Хозяйка квартиры провела их в скромную гостиную, обставленную с большим вкусом, — ни одна деталь не указывала на то, что девичья красота служит здесь предметом торговли. Полковнику даже стало слегка досадно: вероятно, он выискивал какую-нибудь улику, которая выдала бы хозяйку, или хотя бы намек на ее позорное и легкомысленное ремесло? Но нет, гостиная была опрятна и пристойна, словно так и ждала, что в нее впустят порядочность и чистоту, которые она примет с широко распахнутыми дверьми.

И тут Бигуа увидел девочку, бледную и хрупкую, она дрожала всем телом. Глаза точь-в-точь как у отца, но выражение их было совсем иное — невинное, нежное, удивленное.

— Марсель, — обратился к ней отец, — это полковник Филемон Бигуа, тот самый, о котором я столько рассказывал. Он хочет принять тебя в свою семью.

Полковник поклонился, словно перед ним была супруга генерала.

— Давай же собирайся скорее, пока сюда не пришла мать.

«До чего же восхитительная история! — размышлял Бигуа. — Все это просто расчудесно: отец-пропойца, нежное дитя, суровая мать, и вот он я, подвернувшийся так кстати! С минуты на минуту может войти мать с пистолетом в руке. И застанет меня здесь! Эта чинная гостиная — самое что ни есть подходящее место действия. И все разворачивается в доме на бульваре Сен-Жермен, в пятидесяти метрах от славной реки Сены! Что может быть прекраснее?»