Крафтер (СИ) - Сорокин Александр Сергеевич - Страница 3

Девушка покраснела и стрелой метнулась на кухню. Загремели котелки и сковороды. Я же продолжил осматриваться.

Я оказался в каком-то старом, пыльном особняке. Половина мебели дышала на ладан, некогда чистые и ухоженные комнаты поблекли от запустения. В углах висела паутина, половицы под ногами ужасно скрипели, окна были грязными, а в некоторых местах — даже битыми.

Я очнулся в чужом теле, меня хотели убить, меня называли господином, у меня были слуги. Картинка сложилась сама собой. Я аристократ. В таком случае у меня должна быть раздутая гордыня, непробиваемое самомнение и прочие атрибуты голубой крови.

Добавив в голос капельку презрения и брезгливости, я обратился к остальным людям:

— А вы, простите, кто такие? Почему не вяжете ублюдков⁈

Слуги переглянулись, словно воры, застигнутые на месте преступления и быстро занялись делом. Они оперативно связали наемников и пугливо уставились на меня. Я продолжал сверлить их взглядом.

И тут седовласый мужик с пышными усами и крупной залысиной на затылке выступил вперёд, волоча за собой шлейф затхлого величия. Его фрак, когда-то чёрный, теперь отливал зеленоватыми переливами плесени. На лацкане болталась булавка с каким-то гербом — двуглавый орёл, чьи когти сжимали не державу, а треснувший магический кристалл. Как тонко. Как изысканно. Но я бы сделал лучше.

— Неужели не признали, господин⁈ Я — Григорий, — проскрипел мужчина, кашлянув так, словно он родился с трубкой в зубах. — Дворецкий рода Морозовых. Служил вашему отцу… — голос оборвался, не дойдя до финала.

Дворецкий-маг? Ха. От его магии пахло прогревшим фитилём. Щит, который он держал во время битвы, напоминал не защиту, а паутинку… Я бы такого мага вмиг разжаловал бы, чтобы не позорил касту чародеев.

Другой мужик выпрямился, будто палка, воткнутая в болото. Впрочем, здесь повсюду были топи по сравнению с моей лабораторией… Костюм задохлика, когда-то строгий, висел мешком, а очки с проволочной оправой съехали на кончик носа, открывая глаза-щёлочки, полные профессорского бессилия.

— А я — Матвей Семёныч, — пробурчал он, поправляя галстук, завязанный узлом, достойным висельника. — Учил вас языкам и этикету. Хотя сейчас, судя по лексике, придётся начинать с азов.

— Не дерзи. — я ткнул учителя пальцем в грудь. — Я сам тебя многому научу.

Девушка в горничном переднике — тщедушная девица с косой цвета мышиного хвоста — от моего взгляда залилась краской, будто её облили кипятком. Её платье зашуршало, как осенние листья под сапогом. Даже имя её было стёртым — Лиза, Даша, Полечка… Какая разница?

Другая женщина, древняя, как земля под этим домом, всхлипнула, схватившись за нагрудный медальон. Её платок, завязанный под подбородком, напоминал обрывок простыни, а морщины на лице сплетались в карту былой жизни.

— Судьба милостива… Барин вернулся! Левушка ты наш! — выдохнула она, и в ее голосе что-то надломилось. Она попыталась обнять меня, но я увернулся и погрозил ей пальцем:

— Держите себя в руках, бабуля.

Слуги продолжали таращиться на меня, переминаясь с ноги на ногу, а я продолжал анализировать ситуацию.

Итак. Я «попал». В тело нищего наследника, чьё родовое гнездо пахло плесенью, крысиным дерьмом и поражением. Стены, когда-то обитые шёлком, теперь лохматились, как шкура больного пса. Люстры, некогда сиявшие хрусталём, висели, словно скелеты павлинов.

— Отлично, — я хлопнул в ладоши так, что эхо прокатилось по залу. — Григорий — дворецкий. Вы — учитель болтовни. Ты — моя нянька, а ты — горничная…

— Марфа, — прошептала мышка, и её голосок задрожал, как желе на ветру.

— Марфа… Ты — горничная. А вы — нянька. Запомнил. А кто на кухню удрал?

— Настасья. Кухарка. — почесав затылок, буркнул дворецкий.

— Хорошо! Теперь — еда. И если в ближайшие пять минут на столе не будет жареной свинины с хреном, я превращу этот дом в угольную яму. А вас — в удобрение для роз, которые тут явно не растут.

Они засуетились, как марионетки, у которых внезапно дёрнули все нитки сразу. Марфа побежала, подбирая полы фартука, будто спасаясь от пожара. Матвей Семёныч засеменил за ней, бормоча что-то о «недопустимом тоне». Григорий споткнулся о собственную тень и чуть не уронил поднос с потёртым серебром.

Даже нянька, скрипя суставами, заковыляла к кухне, бормоча молитвы и проклятия в адрес «нечисти, что барина мутила».

Я наблюдал, как пыль, поднятая их беготнёй, танцует в луче света, пробившегося через дыру в шторах. Плюм, превратившийся на этот раз в ворона, клюнул меня в ухо, словно напоминая:

«И на кой они нам? Давай лучше прогуляемся».

— Не торопись, морда. — усмехнулся я. — Сначала свинина. Потом — мир.

Добравшись до кухни, я уселся за стол и принялся ждать. Спустя пять минут все было готово. Завтрак оказался достойным великого магистра Эйнара. Свиные отбивные, зажаренные до хрустящей корочки, таяли на языке, как грехи на исповеди. Хрен — острый, ядовито-зелёный — выедал мозги через ноздри, оставляя после себя очищающий огонь. Идеально! Я чувствовал, как калории превращаются в свинец в крови, готовый выстрелить в первого, кто посмеет прервать эту трапезу.

Настасья, застывшая у буфета, напоминала перегретый самовар. Лицо её пылало, будто её только что вынули из бани, а глаза метались между мной и половником в её руках.

— Настасья, — я облизнул вилку, медленно, — вы выходите замуж?

Она ахнула, словно я спросил, не хочет ли она сжечь храм. Половник с грохотом шлёпнулся на пол, расплескав бордовый соус — похожий на кровь, но пахнущий вишней.

— Я… что? — прошепелявила она, заламывая руки так, будто пыталась выжать из них ответ.

— Шучу, — протянул я, ковыряя вилкой в мякоти мяса. — Но если решите — я буду против. Такие руки, — я указал на её ладони, испачканные мукой, — должны кормить только меня. Иначе сочту за личное оскорбление.

Она покраснела, как маков цвет в летний день. Даже мочки ушей стали напоминать перезревшие помидоры. Плюм, свернувшийся на столе в виде котёнка-переростка, лениво потянулся к моей тарелке. Его лапа, мягкая и когтистая, шлёпнула по луже соуса, разбрызгав капли по скатерти.

— Не смей! — цыкнул я, тыча в него вилкой, как в гнусного мага-отступника. — Это моё. Ты же не хочешь стать ковриком для моих сапог?

Плюм фыркнул, свернулся в клубок и заурчал по-кошачьи… Знал, зараза, как меня разжалобить… Я махнул на него рукой, мол пируй тоже…

Голем-утюг у двери скрипнул шарнирами, поворачивая «голову» к связанным наёмникам. Его раскалённый носик дымился, как труба кузнечного горна. Один из бандитов, мужик с выбитым зубом уже очнулся и недовольно буркнул сквозь кляп:

— Чёртов утюг…

Голем дёрнулся, будто его ударили током. Металлический монстр рванул вперёд, поджаривая воздух, и ткнул раскалённым «носом» в плечо наёмника. Зашипело, запахло палёной кожей и отчаянием.

— Молчать! — рявкнул голем голосом, похожим на скрежет тормозов по рельсам. — Хозяин ест!

Наёмник завыл, но звук утонул в тряпке, заткнутой ему в рот. Остальные замерли. Я отрезал ещё кусок мяса, наблюдая, как жир стекает на тарелку маслянистой слезой.

— Восхитительно, Настасья, — сказал я, указывая вилкой на её шедевр. — Если бы все войны заканчивались так вкусно, человечество давно бы вымерло. От обжорства.

Она попыталась улыбнуться, но получилось, будто лицо её схватило судорогой. Плюм, почуяв слабину, снова протянул лапу к тарелке. На этот раз — к хрену.

— Котёл тебе на голову! — рявкнул я, шлёпнув его по носу салфеткой. — Это тоже мое!

Голем, словно переживая за мой покой, наклонился к наёмнику и прожёг дыру в рукаве его куртки. Тот забился в тихом ужасе.

Идеальный завтрак. Тишина, нарушаемая только чавканьем, шипением мяса и подавленными стонами. Как в старые добрые времена! Я хотел вечной пенсии… И вот она… Похоже, наступила!

Утолив голод, я решил заняться мирскими делами: приказал слугам спустить «мусор» в подвал, и сам спустился вниз.