Паутина (СИ) - Костадинова Весела - Страница 10

Отвернулся к доске и включил проектор.

Лекция потекла своим ходом. Голос Игоря Андреевича был спокойным, размеренным, но не скучным. Он постоянно держал нас на крючке внимания, не давал расслабиться. Он не просто давал материал, он вовлекал нас в диалог, заставляя отвечать на вопросы, заставляя думать, анализировать, искать связи между фактами. Его манера преподавания была далека от монотонных заученных лекций, которые можно было просто записывать в тетрадь, не вникая в суть. Он не позволял нам быть пассивными слушателями. Вместо этого каждое его слово требовало осмысления, каждый вопрос провоцировал размышления, а каждая пауза в речи словно подталкивала к тому, чтобы задуматься и высказать свое мнение.

Я поймала себя на том, что, несмотря на усталость, не могу отвлечься, не могу позволить себе отстраниться от происходящего. Даже если бы я попыталась, мне бы не дали. Роменский легко переключал внимание с одного студента на другого, не давая спрятаться за спинами однокурсников. Его не устраивали дежурные ответы, которые можно было прочитать в учебнике. Он требовал размышлений, личного взгляда, умения аргументировать свою точку зрения.

В аудитории царила особая, напряженная тишина — не та, что возникает от скуки, а та, что рождается от сосредоточенности. Студенты слушали, следили за ходом его мыслей, пытались предугадать следующий вопрос. Я видела, как даже самые равнодушные, те, кто обычно лениво записывал лекции, теперь держали ручки в руках, готовые делать пометки, боясь упустить что-то важное.

Дарья исподтишка взглянула на меня, её губы дрогнули в едва заметной усмешке. Я поняла, что она читает меня как открытую книгу. Ей было ясно, что, несмотря на мое внутреннее сопротивление, я тоже втянулась.

- Так, - он снова обернулся к нам, - кузнечики, какой метод вы выберете для определения уровня экспрессии гена и почему?

Тишина была ему ответом. Даже заинтересованные девушки слегка втянули головы, страшась, что его взгляд упадет на них.

Он быстро обвел глазами зал.

- Романова.

Я слегка вздрогнула, не сразу поняв, что обратился он ко мне и по отцовской фамилии. Подняла голову и встретилась глазами с холодным, отстранённым взглядом темных глаз. Позади раздались приглушенные смешки – кто-то, не знаю кто, видимо радовался моему потенциальному провалу.

Злость захлестнула с головой.

- Количественная ПЦР. Я выберу количественную ПЦР, - сквозь зубы ответила ему.

- Почему? – ровно продолжил он, наваливаясь на свой стол и скрещивая руки на груди.

- Обычная ПЦР покажет только наличие или отсутствие экспрессии гена. Количественная позволяет измерить уровень экспрессии и сравнить его между разными условиями.

- Хорошо, - голос не выражал ничего, он снова отвернулся к проектору и продолжил лекцию.

Я перевела дыхание, испытывая невероятное желание повернуться к недоброжелателям и показать им фак.

— Красиво, — вдруг раздалось у меня над ухом. Лена, даже не поднимая головы от тетради, наклонилась ко мне и, пользуясь тем, что Роменский уже отвернулся, небрежно вскинула средний палец в сторону завистников.

Я не удержалась от улыбки, но всё же погрозила ей пальцем в притворном укоре.

— Пусть подавятся, — фыркнула она, пожав плечами и снова сосредотачиваясь на записях.

Прозвеневший звонок прокатился по залу волной облегчения. Несколько студентов даже выдохнули вслух, а кто-то довольно громко захлопнул тетрадь, намекая, что всё — пытка закончена.

Но Роменский, казалось, вообще не обращал внимания на реакцию аудитории. Он абсолютно неспешно повернулся к нам, словно звонок его вообще не касался.

— На следующей лекции — коллоквиум. Готовьтесь, — холодно произнёс он, глядя прямо в зал, как будто видел каждого из нас насквозь.

В аудитории раздался единодушный стон. Кто-то тихо ругнулся, а несколько студентов обменялись растерянными взглядами.

— Но… — голос с задних рядов прозвучал неуверенно, почти жалобно. — У нас же только третья лекция будет…

Ответа не последовало.

Роменский даже не посмотрел в сторону говорившего. Он просто выключил проектор, собрал бумаги и, не теряя ни секунды, направился к выходу.

Казалось, вопрос о том, справимся мы или нет, его совершенно не волновал.

- Ебушки-воробушки, - прокомментировала Лена, вздохнув, - вот вам, девочки, и красавчик.

Я обернулась к Дарье, а вот она, молча прищурив глаза, смотрела в след ушедшему Роменскому, а потом перевела глаза на меня. И в них я прочитала немой вопрос.

Один день плавно перетекал в другой, похожий на предыдущий, как брат-близнец. Серый дождь, холодное, стальное небо без проблеска света, пронизывающий ветер, от которого хотелось кутаться в шарф даже в помещении. Всё вокруг стало каким-то приглушённым, словно жизнь утратила свои прежние краски, а звуки — привычную четкость.

Я училась жить без отца.

Эти слова звучали в голове слишком чуждо, слишком неестественно, словно не о моей жизни. Но каждый новый день лишь подтверждал их правдивость. Его больше не было — ни дома, ни в телефонных звонках, ни в раздражающе строгих советах, которые я привыкла пропускать мимо ушей. Не было даже той уверенности, что стоит мне наткнуться на слишком сложную задачу, как я смогу спросить, услышать, получить ответ.

Теперь я должна была справляться сама.

Я шла по улице, чувствуя, как мелкие капли дождя цепляются за ресницы, но не поднимала капюшон. Дождь, холод, промозглая осенняя сырость — всё это казалось ничем по сравнению с той пустотой, что застряла внутри меня, осев комом в груди.

В университете всё шло по расписанию. Лекции, семинары, разговоры с подругами, новые задания. Всё как обычно, всё знакомо, но при этом так чуждо. Люди говорили со мной, но мне казалось, что их слова проходят мимо, не задерживаясь в сознании. Я даже смеялась иногда, не могла сдержаться от острых перепалок подруг, но этот смех умирал во мне так же быстро, как и рождался. Стоило мне переступить порог нашей пустой квартиры, как весь мир оставался где-то вдалеке от меня, огражденный тяжелой, отделанной деревом дверью. Дверью за которой остались только я, мама и бабушка.

Неделя, вторая… Дни сменяли друг друга, но ничего не менялось. Мама все еще оставалась в своем странном, похожем на сон состоянии, словно застряв где-то между реальностью и забвением. Она почти не реагировала на происходящее, её движения были медленными, взгляд пустым, словно она разучилась видеть и чувствовать. В нашей семье она теперь была как ребенок — беспомощный, нуждающийся в постоянной заботе. Бабушка взяла на себя этот груз, присматривая за ней, пока я была в университете, но мне было страшно от одной мысли, что она не выдержит, что однажды ей просто не хватит сил.

Мама похудела, осунулась, её черты заострились, а кожа стала бледной, почти прозрачной. Всё больше и больше она напоминала лишь тень самой себя, и в этой измученной, постаревшей женщине мне с трудом удавалось разглядеть свою когда-то яркую, неукротимую мать. Ту, что могла одной только улыбкой перевернуть мир с ног на голову, ту, что всегда двигалась вперед, не позволяя никому и ничему сломать себя, ту, которая даже в последний год с яростью достойной лучшего применения спорила со мной и с отцом.

Каждый вечер я сидела рядом, сжимала её холодную ладонь и говорила. Говорила, как прошел мой день, рассказывала даже о мелочах, стараясь донести до неё, что она нужна мне, что её присутствие — даже в таком состоянии — необходимо мне. Иногда мне казалось, что она слышит, что где-то в глубине себя она понимает.

Любовь и обида раздирали меня на части.

Любовь к той женщине, что подарила мне жизнь, что всегда была сильной, даже когда весь мир рушился вокруг неё.

И обида на неё, на её слабость, на то, что теперь мне приходилось быть сильной за нас обеих.

Я расчесывала ее черные волосы, ставшие хрупкими и ломкими, ухаживала за ее лицом, как раньше это делала она сама. Обнимала ее, кормила, укладывала спать – повторяя тот ритуал, который она сама не раз совершала когда я была маленькой. Какими яркими и далекими стали те воспоминания. О ее любви, о ее поддержке, о ее силе духа. Не последний наш год видела я в своих снах и грезах о минувшем счастье, а те времена, когда наша семья была единой и сильной.