Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру - Гарборг Хульда - Страница 13

Мне хотелось рассказать ему о своей глупой выходке относительно письма и о безграничной невежливости этого человека и спросить его, как мне поступать. Мне хотелось еще рассказать ему, как я зла на того господина.

Но я была одна. Всегда одна. Между нами было расстояние в тысячу миль. Да, если бы меня действительно кто-либо оскорбил, он собрался бы с силами, чтобы помочь мне. Но в этом случае он бы только улыбнулся и сказал: это пустяк, моя милая, не волнуйся, успокойся.

На другое утро я получила письмо, написанное незнакомым почерком. Я бросилась в свою комнату, закрыла двери на ключ и долго держала письмо в руках, не решаясь раскрыть его. Сердце стучало в моей груди.

Я вспомнила свое женское достоинство, свои годы и рассмеялась над собой. Что за глупость! Наконец я дрожащей рукой раскрыла конверт. Прежде всего мне бросился в глаза крупный неуклюжий почерк. Медвежья лапа, подумала я. Я прочла следующие строки:

«Я приду! Конечно!» Совсем просто! Весь он был словно одно большое «я»!

Я поднялась, походила по комнате и с раздражением скомкала письмо. Но ведь в таком случае должен присутствовать также мой муж и все другие мужчины, и вообще все надо изменить. Нет, нет. Этого не будет, я нарочно заболтаю.

Он придет! И вдруг я бросилась на диван и зарыдала, будто сердце мое разрывается на части. Боже мой, да я ведь уже больна!

На другое утро, когда мой муж отправился в библиотеку, а дети в школу, я вся превратилась в деятельность. Я хотела все вокруг себя устроить по своему вкусу, я расставила цветы, положила березовые дрова в камин. Я хотела приняться за работу. Сегодня у меня такое чувство, будто я очень далеко от света и бесконечно одинока. Но я уселась перед камином и устало опустила руки.

Раздался звонок, и горничная принесла мне его карточку.

Быстрее, чем я пишу эти слова, я очутилась у зеркала, набросила на шею большой кружевной шарф, воткнула в волосы высокий гребень из черепахи. Я едва успела взглянуть на свои руки, и он уже стоял передо мной.

Он благодарил за письмо. Оно его приятно порадовало. Он совсем не ожидал, чтобы его шутка могла быть принята серьезно. Я, без сомнения, никогда в жизни не краснела так густо, и он дал мне понять, что он это видит. Снова его ироническая улыбка! И снова в моем мозгу промелькнула мысль: зачем ты не бьешь его! Но я лепетала какую-то бессмыслицу; вы напрасно это думаете, тут нет никакой любезности, нельзя же быть невежливой.

Он улыбнулся, поклонился и стал оглядываться, нисколько не смущаясь.

Я предложила ему стул у камина.

— Как у вас хорошо здесь! Сколько красок!

— Да, я люблю краски.

— Эта комната похожа на вас… Смелые неожиданные переходы.

— Позвольте вам предложить сигару? Вот ящик моего мужа.

— С удовольствием. — (Пауза.)

— Выпьете стакан вина? Прохладное вино — рейнское?

— В зеленых бокалах, конечно, они подойдут сюда. Знаете, сударыня, вы чересчур стильны.

— То есть что вы этим хотите сказать?

— Это почти кажется деланным. Словно стремление к артистическому. Я должен вам сказать, я не переношу артистов. Это не люди.

— Гм! А я, собственно, не выношу других людей, кроме артистов. Именно потому, что в них больше человечного, они невинные и наивные. И они не лишены настроения, как часто лишены его люди практической жизни.

Мы пили вино и беседовали. Он возражал против всего, что я говорила, поверхностно относясь к моим взглядам, и не признавал справедливости, когда дело касалось женщин. Я думала про себя: какой контраст с моим справедливым благородно мыслящим мужем!

Он сидел недолго, и, расставаясь, мы оба пришли к заключению, что вряд ли существуют на свете две более различные индивидуальности, чем мы оба. Мы, вероятно, ссорились бы с утра до вечера. И я не встречала человека более сварливого, добавила я. Я была в скверном настроении, когда он ушел. Он действительно мог испортить всякое настроение. Я не выносила его.

Конечное заключение: вечер в среду не должен состояться.

Но вышло совсем наоборот. Пригласили всех мужей, из них пришло двое.

Мой бедный муж, который в душе, конечно, был в отчаянии, терпеливо взял на себя роль хозяина. Впрочем, к концу вечера между ними и медведем завязался разговор о естествоведении, и, против ожидания, все прошло великолепно.

Но когда все ушли, я устало бросилась на диван. Я была разочарована. Ах, как все было пусто и грустно!

Нет, только не эти отчаянные вечера с супругами, «чувствующими себя обязанными». Взрослые люди должны быть свободны, каждый для себя.

Муж мой уехал за границу, и медведь являлся каждую среду. Мы и так встречались все чаще и чаще, и я, наконец, открыла человека под медвежьей шкурой. Мы стали добрыми друзьями, не церемонились друг с другом, ни в чем решительно не сходились, и поэтому у нас всегда находился материал для беседы и спора. Я стала настоящей спорщицей, и случалось, что я его смущала массою парадоксов и смелыми утверждениями. «Как это возможно, — говорил он часто, — что такая безупречная женщина, как вы, относится совершенно бесчувственно к нравственности, религии, ответственности и ко всем другим ощущениям, необходимым женщине и современному обществу. Ведь вы дикарка из лесов Африки». И я возражала ему, что он со своим возмутительным превосходством прогоняет меня в первобытные леса. И всегда все кончалось смехом и уверением, что я «нравственно испорченный человек».

Так проходила зима, и он чувствовал себя недурно в роли друга-товарища. Но «слишком долго в женщине скрывались раб и деспот. Поэтому женщина не способна на дружбу; она только знает любовь». Так говорил Заратустра.

И прежде чем наступила весна — свершилось безумие. Я любила. Совершенно против моей воли и против моего желания. Это произошло так неожиданно — я потеряла рассудок. Я не могла никак прийти в себя. Почему я должна любить? Ведь я не хочу, не хочу, не хочу! О, возлюбленный, отчего ты стал на моем пути! Отчего ты не ушел раньше, сейчас, давно? Почему ты не защитил меня от этого, ты, умный и взрослый? Теперь уже было поздно, об этом нам каждый раз говорили при встрече наши глаза. Мы погибли. Нас трепетно влекло друг к другу, но вдвоем мы были немы и смущены. Только раз наши руки встретились, и горячее рукопожатие сказало нам все. Я прошептала: «Уезжайте!»

Но он оставался. Мы жили в каком-то страхе и прислушивались друг к другу — две души и два тела, в трепетной и боязливой нежности стремящиеся один к другому. Два взрослых человека, перед которыми зияла пропасть и которые не обладали достаточной силой остановиться.

И долгие, долгие часы, которые я жила вдали от него, я ходила, как дикий зверь за железными прутьями своей клетки.

Никто и ничего не могло спасти меня, я вся была жгучее желание и жажда.

Эта чаша не могла миновать меня.

Я была принуждена ходить по дорогам, ведущим к нему.

Не помогало и то, что я говорила себе: это безумие. Я хотела вернуться, но я не делала этого. Я не могла потушить свечу жизни, снова зажженную для меня.

Там, где был он, — там царила жизнь, только там я была человеком.

Когда я была с ним, я забывала все остальное, была весела и радостна. Он вздымал меня на самые высоты моего «я», будто в его близости зажигался во мне внутренний огонь.

И этот огонь освещал всю меня. Я стала вдруг моложе и прекраснее, чем много лет тому назад.

Иногда мы чувствовали, что наша сила иссякает, что мы теряем самообладание, и тогда мы с ужасом бежали друг от друга, но только для того, чтобы сейчас же искать один другого.

Как долго можно было жить такой жизнью? Я часто думала: уехать, уехать далеко и не видеть его более. Погрузиться в работу, в обязанности! Этого не должно быть, мы слишком умны и зрелы, мы слишком много знаем. Мы ведь явно видим все ужасное, во что мы бросаемся сами, вовлекая других.