Громов: Хозяин теней - Демина Карина - Страница 4

– А теперь старый и больной?

– Я и сама не так, чтобы молодуха.

Она касается волос. Ну да, седина. Ленка ее закрашивает, но мы оба знаем, что седина есть. И морщины. И фигура у нее давно не девичья. Взгляд усталый…

– Какая из меня невеста? Да и…

Она замолкает, зачем воздух сотрясать, когда все очевидно. Брак в больничке, когда жених на последнем издыхании – та ещё затея. И родственники мои разлюбезнейшие попытаются оспорить его в суде.

Хрена им.

Больничка тут или как? Вот пусть и найдут пару мозгоправов для консилиума. В любом случае, по завещанию Ленка и так все получит. Но… могу я хоть раз в жизни женатым побыть?

– Черт с тобой, – она нюхает банку с супом. – Давай жениться, раз ты такой дурак, Громов…

Дурак. Как есть дурак.

А теперь ещё и женатый буду.

Теперь я чётче улавливаю переходы, если это можно так назвать. Будто внутри головы, разваленной опухолью, что-то щёлкает.

Запахи.

Запахи чётче, яснее. Место то же, правда, воняет теперь чем-то непонятным, но очень больничным. И эта резкая вонь забивает всё остальное. Хотя… матрас.

Пот.

И гречка.

Мальчишка держит тарелку и ест, жадно так, не пережёвывая. Хотя чего там жевать. Гречка переваренная, а ещё пресная, в неё не то, что масло, соли и то пожалели. Котлеты там? Мясо?

Хотя чего это я. Какое в приюте мясо.

Мысль оформилась, а следом я уловил волну радости. Надо же… это приятно, когда твоё появление кого-то радует. Я от такого отвык? Хотя… ложь, я к такому и не привыкал.

– Привет, Савелий, – говорю ему.

– Здравствуйте! – мальчишка отвечает мысленно. – А я испугался, что вас не было и не было! Давно не было!

– Сколько?

– Три дня. А у меня рёбра зажили. Евдокия Путятична самолично каждый день приходила и лечила. А у неё сила горячая-горячая. Ещё я ледяную чувствую. И другие разные. Она камни давала. И сказала, что необычайно высокий потенциал.

Поэтому, надо полагать, и лечила сиротинушку. Сомневаюсь, что она со всеми такая добрая.

– Какой потенциал? – уточняю, загоняя иные мысли подальше. Ни к чему ребёнка смущать, даже если он твоим воображением рождённый.

– Дарника, – Савелий отставляет тарелку. – Правда, сложно сказать что-то по направленности, потому что восприятие почти всех иных оттенков одинаково и нет выраженного сродства.

Это он явно за дамочкой повторяет. Уж больно завёрнутая фраза.

– Спрашивала, какой дар у отца был.

– А ты?

– Не знаю… а она сказала, что ясно, что с тенями связанный, потому как Громовы – охотники, это все знают…

Я вот не знаю.

– …но даже у теневых даров есть сродство со стихией. Поэтому надо к себе прислушиваться.

– А про глаза твои что сказала?

Потому как рёбра рёбрами, но они бы и сами заросли, я так думаю. Глаза же – дело иное. Как бы ни был ценен дар, но за здорового питомца явно можно выручить больше, чем за калеку.

– Сказала, что это надо в столицу везти, в Петербург.

– В Москву?

– Не-а… говорю ж, в столицу, в Петербург… а Москва – это старая столица. Вы не подумайте, я не неуч какой. Меня наставники хвалили. Ну, когда ходили. Мама говорила, что негоже род позорить. Что когда придёт срок и меня к Громовым примут, надо соответствовать.

Москва – старая столица…

Петербург – новая?

Хотя… почему бы и нет. В конце концов, не больший бред, чем всё остальное. И дарники эти…

– И сказала, что там, может, и помогут, хотя вряд ли, потому что повреждения старые уже.

– То есть, ты не от рождения слепой?

– Не-а… это я заболел. Потом. Когда папа умер… мама потому и дом продавать стала, чтоб денег на целителя хорошего выручить.

– А чем заболел?

– Мозговою горячкой… три дня лежал. Думали, что всё, отойду. Даже батюшку позвали, чтоб соборовал… он приходил. Там хороший батюшка. У нас. Не посмотрел, что я… ну… по отцу. Мама меня и в церковь водила, тайком. Говорила, отцу не рассказывать. Он бы сильно ругался, если б узнал. Но он помер. И я тоже вот едва-едва. Мама и побежала. Батюшку я уже помню. И молитву помню. А потом полегче будто бы стало. И поправился… только глаза с тех пор на солнце болят и не вижу ничего. Год с повязкой ходил…

Он потрогал висок, и я ощутил прикосновение.

А ещё понял, что вижу. Смутно. Размыто. Как в глубокой темноте.

– Ну а потом мамку обманули. И с лечением тоже… она на те деньги, которые остались, меня пользовала. Обещали, что видеть начну. Святую воду продали. И ещё платок с волосом святой Лукреции, настоящим, вроде как обещали.

Серьезное снадобье, надо полагать.

– А он не помог. И соседка наша, которая новая, она сказала, что мама дура. И что обманули её… вот. Мама с горя слегла и померла… а меня сюда.

– Но ты всё равно видишь?

– Ну… так-то да. Немного.

Стена.

Темно-серое полотно со светлым квадратом окна. Над ним – тускло светящиеся квадратики. И ещё такой же – над дверным проёмом.

Что это?

– Иконы, – подсказал Савка. – Они всегда светятся. Ну, когда намоленные… тут все хорошие так-то. Батюшка Афанасий умеет правильно молиться. Хотя говорит, что я безбожник.

И задницу потёр.

Смотрим дальше.

Лавка… стол? Кажется. Если поймать предмет и сосредоточиться, то он обретает некоторую чёткость. Но стоит внимание ослабить, и снова расплывается.

– Так-то ничего, я привык. Иконы всегда видать. Настоящие если. Людей ещё хорошо. Особенно дарников. Евдокия Путятична яркая… я хотел ей сказать.

– Не стал?

– Не-а… – Савелий замялся. – Думаете, надо было?

– Пока не стоит. Не всё о себе нужно рассказывать.

Потому как мало ли…

– Она неплохая. Строгая очень… жаль только, что читать не могу. Книги вот пробовал, открываю, а там всё… серое и только.

Он вздохнул тяжко-тяжко.

– Ничего, – утешаю, хотя получается не слишком искренне. – Глядишь, и вправду со временем легче станет. Некоторые болячки перерастаются… да и так-то…

– Ну да. Только скучно тут… мне из лазарету не велено выходить, ну, чтоб чего не приключилось, а то Метелька Косоротов злой на меня. Их же розгою выпороли, а ему, как зачинщику, больше других досталось. И лечить Евдокия Путятична не велела, за нарушение порядку. А потом вовсе в карцеру отправили. Он там. А я тут…

Потому что у Косоротова дружки наверняка имеются.

– А чего вы не поделили-то?

Может, конечно, статься, что дело не в делёжке, а во власти, которую указанному Косоротову надо было отстоять во что бы то ни стало. И нет лучше способа самоутвердиться, чем загнобить того, кто слабее.

– Ну… он же ж не простого звания. У него тятька при храме Новоспасском ключником был, а маменька вовсе из купеческих, только померли в том году. А его вот сюда… я же ж байстрюк и незаконный. И ещё… не из божьего люду.

Мда, проблемы выше моего понимания.

И по печали, которую ощущает Савелий, а заодно и я, понимаю, что тему надобно менять.

– Расскажи-ка, Савелий, для начала… какой сейчас год-то?

– Так… тысяча девятьсот шестьдесят третий, – сказал он с удивлением. – Аккурат скоро императорские именины. Пятьдесят лет государю-батюшке будет, дай ему Господь долгих лет…

И поклонился куда-то в угол, где меж двух светящихся квадратов виднелся третий, тусклый. По размеру он был чуть больше икон. Портрет?

Того самого государя-батюшки?

Я же снова в ступор впал.

Шестьдесят третий? Тысяча девятьсот… государь батюшка… с другой стороны, Громов, ну кому еще столицей-Петербургом править, как не государю-батюшке-то?

– Евдокия Путятична говорила, что, ежели будем вести себя хорошо, то свозит нас в город, на гуляния. Ярмарку обещали большую. И ещё дамы приедут, попечительницы, из комитету благотворительного. Пряники раздавать будут. Мне сказали, что каждый год на императорские именины раздают. А ныне ж не просто так, этот… как его…

– Юбилей? – подсказал я.

– Точно! – Савка обрадовался. И тут же огорчился. – Меня, небось, спрячут…