Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович - Страница 69

— Вставай, — велел ему я, — и говори, что за вести принёс, раз коня загнал.

— Отряд наш поражение потерпел, — хриплым голосом выдал дворянин, поднимаясь на ноги. — Ляпунов с Бутурлиным убиты или к ляхам в плен попали. Князь Иван людей из жигимонтова стана увёл, теперь ищет переправу, а после к тебе на соединение пойдёт.

Но ещё худшие принёс гонец из Смоленска.

— Перед стенами, — сообщил он, — так чтобы наши пушки не добили, ляхи виселицы поставили. На них повесили дворян наших из полонённых. А рядом с теми глаголями два кола уложили.

— Много дворян повешенных? — спросил я у него.

— Пересчитали уже, — ответил гонец. — Два десятка и ещё трое.

Я отпустил его обратно в город, сам же велел готовить войско к выступлению. Быть может, Ляпунов с Бутурлиным не такие уж важные фигуры, однако я должен хотя бы попытаться их спасти.

— Куда выступаем? — спросил у меня вернувшийся с переговоров Хованский.

— В Смоленск уходим, — ответил я. — Теперь если бить, так уж из города. На этом берегу нам делать нечего.

Однако воевать я больше не собирался. Надо попытать счастья в переговорах. И если уж они не достигнут успеха, тогда придётся думать, как разбить Жигимонта так, чтобы он уже точно позабыл путь к нам надолго. Лучше бы, конечно, навсегда.

Снесясь с городом, быстро наладили переправу, и через пару часов первые всадники поместной конницы уже входили в Смоленск.

Надо сказать, город вызывал почти те же чувства, что и разорённая ляхами Вязьма. Не как Дорогобуж, конечно, однако всё равно приятного мало. Несмотря на обозы с продовольствием, которые шли теперь из Москвы регулярно, люди в Смоленске больше походили на призраков или блокадников с фотографий военных лет. В чём душа держится непонятно, а ведь они ещё и воевать умудрялись. На их фоне сытые, давно уже не знавшие голода стрельцы, дети боярские и наёмники выглядели просто вызывающе. На них смотрели совсем без восторга, как на освободителей, которые пришли слишком поздно. Когда убит муж, брат, отец, умерли с голодухи дети, а у выживших ноги подкашиваются от бескормицы. Немой упрёк этот видно было во взглядах, что кидали на них смоляне.

Тот же упрёк я увидел во взгляде воеводы Шеина, к кому в избу[1] я пришёл первым делом. Он принял меня с виду приветливо, однако упрёка во взгляде не утаил, да и не пытался.

— Долгонько шёл ко мне на выручку, Миша, — заявил Шеин. — Тяжко нам пришлось, пока тебя ждали.

— Много всего было по дороге, Михаил Борисыч, — со всем уважением ответил я. — Мог бы прийти раньше, да войско бы только положил под стенами, а тебе не помог.

— Может и так оно, — пожал плечами смоленский воевода, — а может нет, то уже только Господу единому ведомо. Ты садись, Миша, да расскажи, как дальше ляха воевать станем.

— Если всё по-моему выйдет, — решительно заявил я, — то не станем. Переговоры хочу начать.

— Как переговоры? — удивился Шеин. — Какие ещё переговоры с окаянными? Всех их к ногтю надо, передавить, как тараканов, вот моё тебе слово воеводское.

— Можно и передавить, — кивнул я. — Да только всех не передавишь. Уйдут к себе, и только. Мы же большой кровью это купим. Ляхи, прости уж, Михаил Борисыч, себе такое позволить могут, а мы — нет. У нас в Калуге ещё враг сидит.

— И литовские люди при нём, — напомнил мне Шеин.

— Вот ежели мы тут королевское войско разобьём, — спросил у него я, — куда подадутся те, кто в живых останется? Домой или в Калугу, к царьку?

— А ежели король уйдёт, — спросил в ответ Шеин, — то куда?

Вопрос резонный и ответ на него мне совсем не нравился.

— Надо переговоры начинать, — упрямо гнул своё я. — Видел глаголи, воевода? Это мои люди пытались Жигимонта взять. Не удалось. А колы поставили явно для Ляпунова с Бутурлиным. С их казнью ляшский король решил не торопиться.

— Там им самое место, — отмахнулся Шеин. — Оба перемётчики те ещё. Камыш под ветром, а не люди.

— Других нет сейчас, — мрачно заметил я. — Приходится воевать теми, кто остался. Да и рязанские и бывшие калужского вора дети боярские не пойдут за нами, если не спасём воевод. А вовсе без конницы воевать с ляхами не получится.

— Ты, конечно, воевода теперь поглавней меня будешь, Миша, — с сомнением проговорил Шеин, мне явно не удалось убедить его, — да только слово моё ты слышал. Я против переговоров с ляхами.

— Мог бы обойтись без них, — заверил я его, — обошёлся бы.

Он лишь отмахнулся от моих слов. Скверный у нас разговор вышел. Но выбора у меня и правда не было. Ляпунова с Бутурлиным надо выручать.

[1]Приказные избы (воеводские избы, съезжие избы), в Русском государстве в 16 — начале 18 вв. органы местной государственной власти при городовых воеводах. Находились в центрах уездов. Первоначально руководствовались правовыми обычаями, индивидуальными наказами воеводам, со 2-й половины 17 в. — также законодательными актами и царскими указами. Исполняли поручения воевод, вели делопроизводство; хранили городские печати, различные царские грамоты, копии писцовых книг и переписных книг уезда, росписи собранных налогов, именные списки служилых людей, материалы воеводского судопроизводства, описи казённого городского имущества и прочее; надзирали за деятельностью выборных должностных лиц (таможенного, кабацкого голов и др.) и органов местного самоуправления (земских изб и губных учреждений).

Размещались в деревянных или каменных домах с несколькими палатами — как правило, передней, дьячьей («с подьяческими столами») и воеводской. Иногда делились на «столы», ведавшие отдельными отраслями управления (денежный, разрядный, поместный, сыскной и др.). Состояли из дьяка или подьячего «с приписью» (т.е. имевшего право подписывать документы), которые руководили текущей работой, подьячих, рассыльщиков, городовых приказчиков и иных лиц.

Одновременно с воеводскими приказными избами существовали также дворцовые приказные избы, подчинённые Приказу Большого дворца.

Число приказных изб: около 190 (1-я треть 17 в.), около 300 (конец 17 в.)

* * *

Узнав о гонце, прибывшем в лагерь Сапеги из Смоленска, король первым делом велел повесить наглого московита. Предлагать переговоры, хуже того, перемирие! — это просто немыслимо. Однако кавалеру Новодворскому удалось убедить вспылившего короля не изменить — ни в коем случае, не изменить, а пока отложить окончательное решение.

— Давайте выслушаем, что нам хотят предложить московиты, — увещевал он Сигизмунда. — Повесить его всегда можно.

— Что могут предложить нам эти варвары? — отмахивался король. — Мне нет дела до их жалкого лепета.

— Мы всё равно едем к Сапеге, ваше величество, — напомнил Новодворский. — Так отчего же не выслушать гонца, прежде чем вздёрнуть его?

Сигизмунду очень не хотелось покидать свой осадный лагерь и тащиться к Сапеге. Ведь стан великого канцлера литовского располагался куда ближе к стенам Смоленска. Слишком близко, как понимал по здравом размышлении король. Вот только он желал присутствовать на казни московских воевод, что покушались на него. Дворян уже успели повесить, но воеводы будут умирать долго и мучительно, на кольях, причём на виду у жителей Смоленска. И королю обязательно присутствовать при этой казни. А значит лагеря Сапеги так или иначе не миновать. Тем более что Сигизмунд сам распорядился начать экзекуцию с самого утра, а потому и ночевать придётся в стане великого канцлера литовского.

Гонцу пришлось ждать короля довольно долго. Тот передвигался со всей помпой под защитой полной гусарской хоругви кварцяного войска,[1] которой командовал мгновенно вознесшийся спаситель короля ротмистр Александр Балабан. Теперь уже отблеск его славы падал на дядюшку-гетмана.

Рискнувшим самой жизнью своей посланником московитов был никто иной, как Василий Бутурлин. Он хотел спасти родича и сам вызвался ехать к польскому королю с грамоткой от воевод Шеина со Скопиным. Поупиравшийся смоленский воевода приложил-таки к посланию свою руку и добавил размашистую подпись.