Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович - Страница 65

— Хвалибог, — обратился к командиру панцирных казаков гетман Жолкевский, — бери две сотни своих парней, и проверьте московитский лагерь.

Кидаться всей силой разом он не собирался — глупо это. Нового поражения ему король не простит. Если его снова побьют, то о булаве польного гетмана он может позабыть. А потому действовать пришлось осторожнее нежели он привык. Особенно при таком преимуществе в кавалерии.

Поэтому гусарские хоругви и большая часть панцирных казаков выстроились в виду лагеря московитов и стен Смоленска. Из города по ним постреливали, однако ни одно ядро не долетело и десяти футов до крайних всадников, даже пропрыгав ещё парочку, оно остановилось далеко от ближайших конских ног. За месяцы осады поляки давно знали предельную дальность стрельбы смоленских пушек.

Две сотни панцирников выдвинулось к московитскому лагерю бодрой рысью. На полпути их встретили выстрелами из пушек и пищалей. Палили густо, так что передний фас вражеского стана заволокло пороховым дымом. И оттуда продолжали лететь ядра и пули. Одновременно оживились канониры на стенах Смоленска, принялись палить куда чаще, нервируя людей и коней.

— Заперлись в стане, — доложил вернувшийся из разведки Хвалибог, — и выходить не собираются. Стан укреплён, но растащить возы можно, сцепить их не успели ещё. Плетни стоять непрочно, конь грудью повалит.

— Тогда, панове, — поднял булаву Жолкевский, — с богом!

И лучшая кавалерия в мире сорвалась в атаку. Сперва шагом, легко удерживая строй, после перейдя на размашистую рысь, которой ряды всадников проскочат самый опасный участок, где на них обрушатся московитские ядра и пули, и лишь перед носом у врага они пустят коней в галоп, чтобы смести ненадёжные укрепления московитов и устроить внутри настоящую резню. Гусары и панцирники жаждали отмщения за позор Клушина, за отступление после едва ли не победы. Но сегодня они расквитаются с московитами за всё. Сегодня копья и концежи с саблями напьются крови допьяна.

Кони и правда легко валили грудью плетни. Гусары и панцирные казаки ворвались в лагерь. Окрылённые тем как легко удалось проскочить через шквал из пуль с ядрами, что обрушили на них московиты, они были готовы насаживать на пики и рубить всякого, кто попадётся им на пути.

Вот только внутри их ждали не вставшие плечом к плечу московиты, но пустота… Совершенная пустота, как будто вражеский лагерь изнутри никто не защищал. Но это не так, ведь по ним только что палили из пушек и пищалей.

— Что за напасть? — удивился князь Януш Порыцкий. — Куда подевались эти московиты?

— Может их черти в ад утащили? — предположил один из его товарищей.

Другой же велел пахолику спешиться и проверить пушки. Парочка как раз стояла рядом с тем местом, где в лагерь прорвалась хоругвь Порыцкого.

— Ещё тёплые, — ответил тот, прикладывая ладонь к казённику ближайшей. — Да вот и пальник валяется от неё, фитиль ещё тлеет.

Он поднял с примятой травы брошенный московитскими пушкарями пальник с ещё и в самом деле тлеющим фитилём.

— Куда ж их черти взяли? — спросил Порыцкий.

— Бегут! — донеслось до него снаружи лагеря. — К лодкам бегут, собаки московские!

Две панцирных хоругви обошли лагерь с флангов — на всякий случай, вдруг московиты приготовили для них неприятный сюрприз. К примеру пару сотен детей боярских, которым внутри места нет, а вот снаружи они легко могут ударить в тыл втянувшимся уже в драку гусарам. И сюрприз был, но вовсе не такой, как мог подумать Жолкевский.

— Вели хотя бы одного офицера притащить ко мне, — велел он гонцам, которых отправлял к панцирникам.

Нужно было понять, зачем московиты принялись ломать эту комедию со вторым лагерем. Предчувствия у гетмана были самые неприятные, и они не просто подтвердились. Нет. Ни о чём таком, что задумали и воплотили московиты, он и не подумать не мог.

Первое же ядро снесло голову товарищу из хоругви Порыцкого, который предположил, что московитов черти в ад утащили. Второе переломало ноги коню самого ротмистра, и тот весьма неизящно повалился на землю. Опытный наездник Порыцкий даже в доспехе успел откатиться в сторону, не попав под собственного умирающего скакуна. Но это его не спасло. Третье ядро ударилось в землю всего в паре футов от него, отскочило и врезалось ему в грудь, мгновенно переломав едва ли не все кости. Обратно на траву он падал уже мёртвым.

* * *

Слава Паулинов проверил наводку и сам поднёс пальник к отверстию. Жахнуло знатно. Пороха не жалели. Ядро ушло куда-то в бывший стан запорожцев, легко перелетев невысокие возы и плетни. Результата он видеть не мог, но главное, что ушло чисто, ничего лишнего не задев.

— А стрельцам да товарищам нашим как бы помочь, — прохрипел один из пушкарей у соседнего орудия. — Ведь рубят же их.

Покинувшие запорожский стан перед самой атакой пушкари и стрельцы бежали к загодя подготовленным лодкам. Но не успевали. Ляшские панцирники догоняли их и рубили с седла, почти безнаказанно. Стрельцы даже бердышей с собой не брали на тот берег — смысла нет. Отстреляются из стана — и дай Бог ноги. Тут лишний вес только мешать будет, пищаль бы не потерять. У пушкарей же и вовсе никакого оружия не было. Вот и бежали они, да только от конных не уйдёшь. И рубили их панцирники без пощады. Лишь кое-кого из десятников да сотенного голову утащить попытались. Но голова не дался. Выхватил пистолет, застрелил одного панцирника, схватился с другим на саблях. К нему подлетели сзади, попытались схватить. Он снова не дался, отбился, к самому берегу скатился, прыгнул к лодке, но пальнувший с седла казак попал-таки в него. Сотенный голова повалился ничком в воду и течение понесло его мёртвого или умирающего вниз.

— Там все охотники,[1] — ответил Паулинов, которого лично князь Скопин не пустил на тот берег, хотя он и вызывался сразу же, — знали, на что шли.

Почти на верную смерть, но говорить этого вслух Паулинов не стал.

Пушки расставили сразу как запорожцы покинули свой стан. На виду у уходящих сечевиков делать это не рискнули, те могли неправильно понять, а нарываться на драку с казаками князь-воевода не хотел. Под прикрытием огня со стен Смоленска орудия удалось пристрелять по стану, и теперь ляхи внутри оказались в настоящем огневом мешке. Идею подсказал сам князь Скопин, который, как оказалось, хоть немного, а понимал даже в пушкарском ремесле. Валуев с Паулиновым её подхватили и развили — всё же в этом деле они разбирались куда лучше нахватавшегося где-то по вершкам воеводы.

Ляхи рванули из стана назад и направо — в сторону батарей, стоявших на левом фланге позиций русского войска. Ими командовал Валуев, вынужденный ждать пока враги покинут стан, чтобы обрушить на них всю мощь своих пушек. Вырвавшимся ляхам пришлось туго. Они сбивались в тесные группы, по которым лупили пушки с другого берега Днепра. Ядра срывали всадников с сёдел, ломали ноги коням, порой убивали разом и всадника и скакуна. К самому берегу подбежали затинщики со своими длинными пищалями. Днепр защищал их лучше любого укрепления. Они принялись палить густо, почти не целясь, лишь бы внести ещё больше смуты в и без того расстроенные ряды врага.

В другую сторону ляхи из запорожского стана выйти не могли. Со стен Смоленска открыли настолько ураганный огонь, что даже сама мысль рвануть туда никому не приходила в голову. Лишь несколько самых отчаянных да панцирники, обходившие стан с того края, которым деваться было просто некуда, рискнули проскочить там. Повезло немногим.

[1] Т. е. пошедшие своей охотой, добровольцы

* * *

Жолкевский был в ярости. Ему учинили ещё худший разгром, чем под Клушином. Проклятье! Этот выскочка попросту перехитрил его. Московиты потеряли едва с десяток стрельцов с обслугой пушек — весьма низкая цена за цвет польского рыцарства, гибнущий прямо сейчас под ядрами, летящими с другого берега Днепра. И с этим ничего не поделать. Проклятье! Тысяча чертей! Он мог лишь приказать трубить отход, чтобы спасти хоть кого-то. И трубы запели печальный сигнал, отзывая гусар. Тех, кто сумел спастись.