Кларк и Дивижн - Хирахара Наоми - Страница 10

На лестничной площадке я поняла, что должна что-то сказать.

– Роза не убивала себя. Вы знали ее дольше всех, Луиза. Вы знаете, что я говорю правду.

– Да, но, если честно, то я почти что не знала ее. – Луиза потеребила верхнюю пуговку своего платья. – Она была погружена в свой мир, а я – в свой. Мне так жаль!

Я больше ничего не сказала. Пошла вниз по ступенькам, левой рукой прихватив свою сумочку и чемодан Розы, а правой скользя по перилам. “К этим перилам прикасалась Роза”, – думала я.

Несмотря на вежливость Луизы и ее безупречный внешний вид, доверяла я ей не до конца. С чего это мне пришлось столько настаивать, чтобы добыть адрес Томи? А крепкая и бодрая Чио как-то слишком легко приняла версию коронера о самоубийстве. И как они могли так быстро оправиться от смерти Розы и с лету принять новую соседку? Значила ли для них что-нибудь жизнь моей сестры?

Томи. Возможно, Томи – ключ к Розиным секретам.

Вход на станцию “Кларк и Дивижн” возник передо мной так внезапно, что сначала я даже не поняла, на что смотрю. С улицы в нутро подземки вела лестница, похожая на тесную глотку чудовища. Я хотела спуститься и посмотреть на платформу, где Роза стояла перед тем, как испустить свой последний вздох. Но при мне был чемодан, и не хотелось таскаться с ним вниз и вверх. “Я приду завтра”, – сказала я себе. Пожалуй, как раз около шести и приду, в тот час, когда, как утверждалось в газетной статье, Роза погибла.

Я переложила чемодан в правую руку. С каждым кварталом он становился все тяжелее. Мужчины, слонявшиеся возле баров с сигарами и сигаретками, окликали меня.

– Детка!

– Токийская роза!

– Милашка!

– Подойди, а?

– Давай-ка поговорим!

Уже стемнело, и мне сделалось страшновато.

Некто в вечернем платье, с лицом, сильно накрашенным – и ростом выше шести футов! – промчавшись по улице, влетел в двери отеля “Марк Твен”. Я начала понимать, что в Чикаго ничего нельзя принимать за чистую монету.

Даже в квартире мне не стало спокойней. Скинув туфли, я в белых носках прокралась в столовую. Сквозь дверь спальни доносился всегдашний храп отца. Ну, по крайней мере, у родителей сейчас передышка от кошмара, в котором мы очутились.

В столовой я разобрала чемодан Розы со всем, что там находилось. В прихожей имелся небольшой бельевой шкаф, но других мест для хранения в квартире в общем-то не было. Пришлось вынуть вещи из чемодана, а потом сложить их обратно.

Я тщательно все перебрала. Несколько пар шелковых чулок, очень большая ценность. В лагере их у Розы не было точно. Три платья, в том числе одно помодней, которого я раньше не видела. Платье в горошек пропало. Альбом для военных сберегательных марок – я вспомнила, что она купила его в Лос-Анджелесе перед нашим отъездом в Манзанар. Альбом был рассчитан на 187 десятицентовых марок, красных, с изображением минитмена, ополченца времен Войны за независимость США. Роза аккуратно вставляла марки десятками, пока не осталась всего одна пустая страница.

Бережно выпростав завернутую в Розин шарф баночку из-под джема, я поставила ее на стол в знак того, что Роза еще с нами.

Из всего этого больше всего мне хотелось взглянуть на дневник. В самом ли деле Роза его вела? Она ведь была не из тех, кто записывает, что сделано, и размышляет о том, стоило ли. Я раскрыла дневник. Из него выпал на пол бумажный квадратик с напечатанной красным цифрой “20”. Мне эта цифра решительно ни о чем не говорила, оставалось предположить, что Роза использовала квадратик вместо закладки. Сунув его в конец дневника, я начала наугад перелистывать страницы.

При виде знакомого почерка, разборчивого, с удлиненными петлями, у меня навернулись слезы. Эмоции переполняли, и я решила, что оставлю чтение на потом. Закрывая дневник, я заметила, что страницы сохранились не все. Частично их кто-то вырвал, и трудно было не задаться вопросом, не потому ли, что в них содержалось нечто тайное, касающееся тех причин, по которым моей сестры больше на свете нет.

Сегодня первый день моего нового большого приключения. Чикаго.

У нас дома, на рынке, я иногда звонила по просьбе папы в Чикаго, и при этом старалась говорить высоким голосом и подчеркнуто правильно, культурно, чтобы на слух было как у белой, а не как у японки. Моя учительница английского в старших классах говорила, что голосок у меня приятный, что я могла бы даже стать диктором на радио. Только представить!

Моя сестра Аки сделала для меня этот дневник, так что, наверно, стоит попробовать его вести. Она знает, что я не из тех, кто записывает, что было, но, может, я докажу, что она не права. В поезде все равно не с кем поговорить. Но сейчас время обеда, так что, пожалуй, схожу-ка я в вагон-ресторан. Никогда еще не обедала в поезде.

На следующий день я еле разлепила глаза. Мама с папой поднялись рано и оделись в свои вторые по качеству наряды – в первых по качеству они ехали в поезде в Чикаго.

– Вы куда собрались?

Тряся головой, чтобы прогнать сон, я смотрела, как папа надевает часы, а мама собирает свою сумочку. Накануне вечером я не поленилась накрутиться на бигуди, и теперь, когда я их сняла, кудри встопорщились вокруг моей головы, как лапы гигантского паука.

– В Агентство по переселенцам. Нам с папой нужно найти работу.

Я поднялась с кровати и, как была в хлопчатобумажной пижаме, поплелась за ними в столовую. Впервые моя мама искала оплачиваемую работу. Но нам, что и говорить, были нужны деньги. Дома не было никакой еды, вода из крана и в ванной, и в кухоньке текла бурая, ржавая, а холодильник по-прежнему нуждался в том, чтобы в него сунули кусок льда.

Всю ночь я ломала голову, стоит ли пересказать родителям то, о чем сообщил коронер. Что, если в газете напечатают еще одну заметку, в которой упомянут про аборт? Вот будет удар! Аборты запрещены законом. Я слышала, что в старших классах нашей школы девочки, случалось, беременели, и тогда их обычно отправляли к родне, куда-нибудь в глушь, подальше. Одна из Розиных одноклассниц вроде бы сделала аборт у врача, но это было до того засекречено, что большинство из нас не осмеливалось даже рот открыть по этому поводу.

Однажды, еще в лагере, я дома зачла вслух заметку из газеты “Пасифик ситизен”, которую издает Японо-американская гражданская лига. Там говорилось о докторе-иссее из свободной части Аризоны, которого приговорили к тюремному заключению за то, что сделал аборт женщине-хакудзинке. “Ну и ну”, – осуждающе произнесла мама, и больше, чем слово “аборт”, ее возмутили слова “тюремное заключение”. Было ясно, что раз уж ты сделал аборт, то не говоришь об этом и уж точно не должен быть уличен.

И как, ввиду этого, я заикнулась бы об аборте?

Розин чемодан я спрятала в бельевой шкаф, чтобы родители сразу на него не наткнулись. Им и без того досталось, зачем лишний раз напоминать, что сестры больше нет.

– Мы еще не договорились о похоронах, – сказала мама перед уходом.

– Я возьму это на себя, – вызвалась я, и ее нахмуренное лицо сразу разгладилось. – На какой день назначить? На выходные?

– Чем раньше, тем лучше.

– Ты имеешь в виду, можно даже и завтра?

Мама взглянула на папу, не за советом, а чтобы проверить его душевное состояние.

– Завтра было бы хорошо…

– Если только мы не найдем сигото, – встрял папа.

Мы с мамой знали, как нелегко будет двум пожилым японским переселенцам найти приличную работу, особенно такую, которая не связана с готовкой или уборкой.

– Ну, мы пошли, иттекимасу, – сказала мама, как делала каждый раз, когда выходила из дома; это было так обычно, так буднично. Японская фраза ложилась на мою шею, как теплая мазь. Папа, напротив, только кивнул, будто я просто знакомая, с которой он столкнулся на улице.

Я только успела наскоро ополоснуться в душе под коричневатой водой и надеть платье из хлопка, как раздался стук в дверь.