Рокки, последний берег - Гунциг Томас - Страница 11

Первой среагировала Россия, предъявив Китаю ультиматум. Китай молчал, ответив лишь подтягиванием носителей ядерных ракет класса «земля — земля» к китайско-российской границе.

Россия ответила на следующий же день, выпустив сверхзвуковую ракету «Циркон» по городу Наньчан; около миллиона жителей погибли на месте, и был стерт с лица земли мемориал на площади Байи в Наньчане в память о Наньчанском восстании, положившем начало созданию Народно-освободительной армии Китая в 1927 году.

Меньше чем через час Китай отозвался запуском своих ядерных ракет: они полетели в разные стороны, озарив красивым огненным плюмажем дальневосточное небо, и упали на Россию: одна на городок, другая в лесу, третья в озеро.

Вот тут-то и начались настоящие неприятности.

Все до этого было лишь безобидным прологом.

Озеро, куда упала китайская ракета, было озером Айченок и находилось в нескольких километрах от Горно-Алтайска, в Республике Алтай, в том самом месте, где с шестидесятых годов одна лаборатория занималась разработкой бактериологического оружия. Место было засекреченное и тщательно охраняемое. Но ядерный взрыв выпустил на свободу маленькое чудо биотехнологии: оно значилось в холодильнике под этикеткой LM33P1, но русские ученые в лаборатории называли его «сукин сын».

«Сукин сын» был химерным вирусом, то есть гибридным, образованным соединением фрагментов нуклеиновой кислоты из нескольких микроорганизмов. В данном случае «сукин сын» состоял из частицы ДНК венесуэльского конского энцефалита, частицы оспы и частицы эболы.

Ученые — когда было уже слишком поздно — пришли к выводу, что «сукин сын» попал в пары, поднимающиеся от озера Айченок вследствие ядерного взрыва (температура в озере превысила триста тысяч градусов), и достиг высоты около двенадцати тысяч метров, где смешался с полярными струйными течениями. Так «сукина сына» унесло на несколько тысяч километров, после чего с легким дождиком он упал в Канаде, в городе Ванкувер.

Удалось вычислить нулевого пациента: это был Дэвидсон Берн, сорокатрехлетний иммигрант с Гаити, работник Church’s Texas Chicken, фастфуда, где подавали жареную курицу, на Кингсвей-авеню.

«Сукин сын» был хитрецом: его инкубационный период продолжался долго и без всяких симптомов. Поэтому, когда обнаружили первые случаи, было уже слишком поздно: вирус колесил по дорогам, самолетами, пароходами во всех концах света. К тому времени он начал убивать массово. Были попытки вводить карантинный режим, спешные поиски вакцины, но все впустую, было попросту слишком поздно.

И вот тогда Фред получил сообщение из агентства «Safety for Life».

Он едва успел добраться со своей семьей до острова, когда мир окончательно и бесповоротно погрузился в хаос.

Все славные тропические острова, послужившие убежищем другим богачам, брали штурмом суда охваченных паникой выживших.

Но его остров, слишком далекий, слишком маленький, слишком неприметный, чтобы привлечь чье-либо внимание, был в безопасности.

Везение — это лишь череда невероятностей.

Повсюду на земле те, кто не умирал от вируса, умирали от анархии, вызванной страхом.

А те, кто не умирал от анархии, умирали от вируса.

После трех миллионов лет несгибаемая человеческая натура стала ангелом своего собственного апокалипсиса.

Элен вернулась в ванную и открыла рот перед зеркалом, пытаясь разглядеть больной зуб.

Но ничего не увидела.

Она поставила новую насадку на электрическую зубную щетку и тщательно почистила коренные зубы.

Стало больно.

И стало еще больнее, когда она прополоскала рот холодной водой.

Элен не была дантистом, но знала, что кариес сам собой не проходит. Кариес — это инфекция, чертова бактерия будет забираться все глубже, достигнет пульпы (боль указывала на то, что это уже произошло), а потом и корня. И тогда начнется сущий ад: гной, абсцесс, лицо раздует, как гнилой фрукт, от боли впору будет лезть на стенку, ей грозит сепсис, а там и смерть.

В прежнем мире этот кариес был бы сущим пустяком. Запись к дантисту, полчаса в кабинете, благоухающем дезинфекцией и ментолом, местная анестезия, бормашина, цементирование канала и пломба. До свидания, спасибо.

Но здесь, на острове, совсем другое дело.

Перед мысленным взором Элен возникли кадры фильма «Изгой», в котором Том Хэнкс удаляет себе зуб лезвием конька.

Она приняла ксанакс и села на кровать, чтобы спокойно подумать.

Потом легла.

И закрыла глаза.

Сделала долгий вдох носом и еще более долгий выдох ртом.

Ей смутно помнилось, что такое дыхание помогает расслабиться.

И она действительно расслабилась.

Она точно знала, что делать.

Она не хотела этого делать, но должна была просто привести себя в соответствующее состояние, чтобы сделать это.

Она должна превозмочь отвращение и попросить помощи у Фреда.

Перспектива просить у него помощи была невыносима, но ничего не поделаешь.

Откладывать нельзя, это ей не поможет.

Это неизбежно.

Она попыталась придумать, как смириться с этой перспективой. Может быть, вспомнить то время (далекое), когда она его любила?

Ей было двадцать пять, она встречалась с Евангелосом, греком по происхождению, с которым познакомилась в школе веб-маркетинга и дизайна; у него был невероятных размеров член, но сволочной характер, капризный, обидчивый, собственнический. Поначалу она принимала это за экзотические проявления чувствительной натуры под влиянием любви, но со временем пришла к выводу, что он просто козел (с невероятных размеров членом). Она никак не могла с ним расстаться, сама не знала почему. Он закатывал ей сцены по любому пустяку: она не так посмотрела на официанта в ресторане, на продавца из булочной на углу, на препода по бренд-маркетингу, на шофера такси, на курьера, на кошку, на собаку, он ревновал ее ко всему, что движется.

Это превратилось в ритуал, столь же идиотский, сколь и мучительный: она от него уходила. Он звонил. Плакал в трубку. Говорил, что ему плохо. Что он свалял дурака. Что ему жаль. Что он умрет. Она держалась. Недолго. Не отвечала на его звонки, но читала сообщения в ватсапе: «Прст лю оч лю #не-могубезтебя (эмодзи разбитое сердечко)», «Пжлст ответь #испрвлюсь #пстраюсь #тымояжиззззнь (эмодзи пылающее сердечко)». Через некоторое время она сдавалась. Ей было невыносимо причинять боль живому человеку. Нет-нет да и шевельнется в мозгу мыслишка, что она была несправедлива, что надо считаться с тонкой натурой Евангелоса, что она ничего не понимает в чувствах, что это и есть любовь, что ей надо хотя бы попытаться понять, быть гибкой, поставить себя на его место, ему не так повезло в жизни, как ей, он всего добился сам; в общем, в конце концов, почти помимо своей воли, она его принимала. Он возвращался, шмыгая носом, с глазами, полными жалких слез благодарности, а потом, через несколько недель, все повторялось. Это выматывало.

Фреда она встретила у Лоры, своей швейцарской подруги, с которой познакомилась на занятиях по крав-маге. Элен ходила на них, чтобы справляться со своими эмоциями или, скорее, с эмоциями Евангелоса. Лора, компаньон Фреда, — потому что ее однажды, в пятнадцать лет, когда она жила в Ла-Шо-де-Фон, изнасиловал инструктор по лыжам на школьных каникулах, и она НИКОМУ (Лора всегда повышала голос, когда говорила об этом) НИКОМУ И НИКОГДА не позволит дотронуться до нее без ее согласия!

Фред был симпатичным парнем, не красавцем, но симпатичным. Темноволосый, ухоженный, вежливый, немного похожий на Тимоти Шаламе (но все же не такой лапочка, скорее Тимоти Шаламе, учившийся на финансовом и причесывающийся как папенькин сынок). Больше всего ей понравилось, что выглядел он спокойным.

Спокойным и уравновешенным.

Он слушал ее спокойно. Отвечал ей спокойно. Он двигался неспешно, как мужчина, заботящийся о зверятах, и говорил степенно, как страховой агент.

Он был так непохож на Евангелоса.

По сравнению с Евангелосом Фред был как уикэнд в санатории. И ей захотелось в санаторий. Когда через несколько дней ей пришло сообщение в мессенджер: «Привет, Элен, может быть, сходим куда-нибудь на днях? (эмодзи бокал шампанского)», она раздумывала недолго — так недолго, что это было даже не раздумье, это была стадия, предшествующая раздумью, скорее рефлекс, — и написала: «Обязательно!» (без эмодзи).