Царь нигилистов 6 (СИ) - Волховский Олег - Страница 42

Сани полетели вперёд, к Неве, и с Дворцовой набережной съехали по деревянному, покрытому снегом помосту, прямо на лёд.

Исаакиевский и Троицкий мосты на зиму были разобраны. Летом они стояли на маленьких грузовых судёнышках — плашкоутах, в переводе с немецкого «плоских лодках». К началу ледостава плашкоутные мосты убирали, и зимой все переправы были по льду.

Погода была отличная, солнце освещало шпиль Петропавловки и зажигало искрами мелкие снежинки, что кружились в воздухе. Только мороз хватал за щёки и нос. Холодновато для десятого марта по новому стилю, словно природа забыла о григорианском календаре и переключилась обратно на юлианский.

Прямо по льду летели тройки, неслись конькобежцы на привязанных к валенкам ремешками «снегурках», ехали по ледяным дорожкам грубо сколоченные двухместные деревянные кресла, которые толкали перед собой бедно одетые люди на коньках — наши отечественные рикши.

Прямо на льду реки стояли конические чумы самоедов (то бишь ненцев), и хозяева катали желающих на северных оленях.

С Фонтанки и Мойки, где были устроены катки, доносились звуки духовых оркестров, а из балаганов у берега — запах жареной корюшки.

И Саша подумал: «Ну, что народу неймётся? Классно же!»

Рикш, конечно, жалко, но ничего: изобретём двигатели внутреннего сгорания, проведём электричество, пустим трамваи — и всё будет тип-топ.

Большая часть путников вскоре свернула налево, к Васильевскому острову, и только сани коменданта — направо — к Петропавловской крепости.

Интересно слышат ли они музыку, шум переправы и запахи еды там, за крепостными стенами?

После поворота стало гораздо тише, и запахи остались позади.

— Ваше Императорское Высочество, — сказал Мандерштерн. — Могу я спросить…

— Конечно.

— Понимаете, я был готов к тому, что вы привезёте подарки арестантам, все наслышаны о вашей доброте. И государь сказал: пускай. Но я ждал, что юноша вашего возраста безделушки подарит, конфеты, пирожные… Вы купили шоколадки, конечно, но и всё… Ясновидение, понимаю… Но вы накупили таких продуктов, словно годы провели в заключении.

— Пять суток, — улыбнулся Саша, — на гауптвахте. Мне цесаревич тогда принёс мандарины, были очень кстати. А шоколадки долго хранятся и поднимают настроение. Только бы они их не съели в один присест.

— Можем по одной в неделю давать.

— Нет. Все сразу.

— Не украдёт никто.

— Может быть. Но я не смогу проверить. Относительно остального. Капуста и лимоны, как я и говорил, от цинги. Я слушал обзорный курс медицины Николая Ивановича Пирогова.

— Пирогов, значит, — задумчиво повторил комендант.

— Не думаю, что академика Пирогова можно в чём-то упрекнуть.

— Да я не об этом!

— Остальное долго хранится, — объяснил Саша. — Про безделушки хорошая идея. Я бы им подарил часы, но ведь запрещены наверняка.

— Да.

— Во-от, а вы не верите в ясновидение.

— То, что ножи арестантам запрещены, вы тоже знали?

— Ну, разумеется, — улыбнулся Саша. — И молотки для орехов. По-моему, очень очевидная мысль.

Часы на башне Петропавловской крепости пробили одиннадцать.

— Во сколько у них обед? — спросил Саша.

— В двенадцать.

— Как раз успеем разгрузить.

Сани поднялись по деревянному помосту к Невским воротам крепости и поехали к Петропавловскому собору, там повернули налево и миновали Монетный двор. В западной крепостной стене имелись высокие ворота с портиком над ними и парами пилястр по бокам. Всё оштукатурено и выкрашено нестрашный песочный цвет.

Они въехали под романскую арку. Двери были в косую полоску ёлочкой, как будка квартального надзирателя.

Мандерштерн сошёл с саней и негромко постучал. В маленьком окошечке появилось лицо солдата.

— Сейчас, Ваше высокопревосходительство!

Створки ворот заскрипели и разошлись в стороны.

Впереди была узкая замерзшая протока с деревянным мостом через неё, а на другом берегу — белое одноэтажное здание, длинное, как барак, с окнами снизу на две трети закрашенными белилами. Над крышей здания возвышались кроны нескольких деревьев.

Мостик вёл к единственной двери тоже выкрашенной «ёлочкой», рядом с ней стояла будка охраны.

Над дверью, что самое смешное, тоже был портик.

— Здесь содержался царевич Алексей? — спросил Саша. — В его ведь честь назвали?

— Нет, Ваше Императорское Высочество, — ответил генерал.

Солдат, который открыл ворота, услышав обращение, вытянулся во фрунт и салютовал саблей.

— Я тоже так думал, — продолжил Мандерштерн, — но нет. Царевича заключили в Трубецкой бастион.

Он махнул рукой куда-то влево и назад.

— А равелин построен при Анне Иоановне и назван ею в честь её деда царя Алексея Михайловича, — продолжил генерал.

— Бироновщина, — сказал Саша. — Не самый радостный период в истории России.

— Кстати, государь хотел, чтобы я вам Трубецкой бастион тоже показал, — заметил генерал, возвращаясь в сани.

— Это меня папа́ воспитывает, — хмыкнул Саша. — Да я с удовольствием. Только давайте сначала равелин посмотрим.

— Лакей ваш останется здесь, — сказал генерал.

— А кто будет мандарины таскать? — поинтересовался Саша. — Нет, я конечно и сам могу.

— У нас есть кому, — успокоил комендант.

— Что ж, закон есть закон, — согласился Саша. — Митя, выходите.

Митька сошёл с саней. Кажется, с облегчением.

Кучер крикнул лошадям: «Но!» Сани тронулись, переехали через мост и остановились у полосатой двери.

Когда они сошли с саней, солдат в будке салютовал саблей. И двери открылись.

«Интересно царевичу Алексею тоже салютовали? — подумал Саша. — Или при Петре ещё не было такого обычая? Алексей же не перестал быть царевичем, став арестантом».

За дверями был короткий сумрачный коридор.

Здесь унтер отстал, скрывшись за дверью слева.

— Куда пропал ваш денщик, Карл Егорович? — поинтересовался Саша.

— Сейчас вернётся, после того, как обыщут.

— Меня не будут обыскивать?

— Нет! Что вы!

— Ну, если закон один для всех, — проговорил Саша.

Коридорчик оканчивался помещением с тремя глухими дверями: справа, слева и напротив. Над последней было узкое окошко под потолком, в которые ровно ничего не было видно.

— Что там за стеной? — спросил Саша.

— Прогулочный садик, я вам покажу.

И он отпер дверь в сад.

Дворик за ней имел треугольную форму, и прямо напротив была вершина треугольника. Он был несколько больше прогулочных камер в СИЗО будущего, и над ним не было крыши. Даже солнце проникало сюда и освещало снег. Полдень, конечно, но всё равно образец милосердия. Более того, Саша насчитал около полутора десятка деревьев.

В центре садика была явная, правда, засыпанная снегом клумба и по периметру несколько кустов. А рядом, на солнышке стояла деревянная некрашеная скамья, что уж совсем как в лучших домах Ландона.

Только узкие окна по периметру садика, расположенные также высоко, как над входной дверью, напоминали о том, что это одна из самых страшных тюрем России.

— Круто! — искренне сказал Саша. — Только очень тихо.

В садике действительно царила странная тишина, только сиял под солнцем снег, и лежали на нём короткие синие тени.

— Декабристы сидели здесь? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Мандерштерн, — в равелине.

И сделал Саше знак рукой, приглашая подойти к небольшому дереву.

— Эту яблоню посадил поэт Батеньков.

Под яблоней стояла ещё одна лавочка, что совсем уж разврат: не как в лучших домах Ландона, а как в лучших тюрьмах Амстердама.

Из Батенькова Саша не помнил ни строчки, хотя фамилия была знакома.

— Сколько он здесь сидел?

— Девятнадцать лет, — доложил комендант.

И лавочка резко потеряла очарование.

— К концу заключения мог есть яблоки с той яблони, которую посадил, — добавил комендант.

Из-за стен послышался шум и, кажется, приглушённый звон посуды.