Таможня дает добро (СИ) - Батыршин Борис - Страница 7

IV

В сознание его привёл сильный толчок. Роман разлепил кое-как глаза — и обнаружил себя скорчившимся в позе эмбриона между световым люком и якорной лебёдкой. Пароход немилосердно швыряло из стороны в сторону, и простёганная два слоя парусина, под которой он неведомо как оказался, не могла приглушить рёв ветра и свирепый гул волн. Почему, с какой стати на смену средиземноморской летней пасторали в одно неразличимое мгновение пришёл свирепый разгул стихий? Ответа не было, да Роман не пытался его искать — все его силы, физические, и душевные, уходили на то, чтобы удержаться, вцепившись, в какую-то гнутую железяку. Ещё удар, и ещё — в бок впивается острый угол так, что хрустят рёбра. Палуба ухнула куда-то вниз, на миг к горлу подступает тошнота, словно в падающем лифте — и мгновение спустя доски поддают тело снизу, жёстко, словно сапог великана тряпичную куклу, и только брезентовый полог не даёт продолжить полёт дальше, по дуге, за борт, в штормовые волны. Они одна за одной бьют в борт, отчего судно гудит гигантским бубном, и скрежещет, корчась в судорогах, набор корпуса, не в силах сопротивляться напору, легко, словно бумагу, скручивающему, сминающему корабельную, спокойной плавки сталь.

Сколько это продолжалось — минуты, часы, недели? — понять он не смог. Закончилось всё так же внезапно, как и началось — внезапно, словно по щелчку пальцев неведомого режиссёра, выстроившего эту апокалиптическую мизансцену. Роман лежал под чехлом, вцепившись скрюченными пальцами в тиковые доски полубака. Рот наполняла слюна пополам с кровью и крошками отколовшейся от зубов эмали, а прижатое к палубе ухо улавливало в чреве судна металлические скрипы и потрескивания — словно шпангоуты, измождённые бешеной нагрузкой, сбрасывали постепенно напряжение, накопившееся в клёпаных сочленениях. Роман сделал попытку подняться на колени — и добился лишь того, что болезненно приложился крестцом о какой-то выступ. Тогда он перевернулся на спину, отодвинул брезентовый полог и…

Ни облачка, ни тучки, ни иного признака бушевавшего только что шторма не было в бездонном голубом небе. Он приподнялся на локте. Качки, механической вибрации под палубой нет и следа; не дымит пароходная труба, словно трюмные машинисты с кочегарами остановили скольжение шатунов и поршней, погасили котлы, стравили через клапаны давление пара — и теперь судно, лишившееся движущей силы, недвижно застыло на водной глади. На палубе ни души, пароход словно вымер… надолго ли?

Роман огляделся, и обнаружил, что мир вокруг поменялся до неузнаваемости образом. Берег стал ближе — теперь до него было не больше двухсот метров. Место серых округлых валунов, между которых пенился прибой, заняло нечто вроде волнолома, сооружённого из больших, явно обтёсанных гранитных блоков, на нём несколько сидящих фигур — рыбаки с длинными удочками. За волноломом высится лес мачт, их вертикальные линии, перечёркнуты реями, увешаны лесенками вант и окутаны паутинками такелажа. Между мачтами видны красные черепичные крыши — город, порт? Словно на венецианских пейзажах Айвазовского, подумал Роман, видевший картины великого мариниста год назад в галерее, в Феодосии — и тут за спиной протяжно взревел гудок.

Неподалёку, метрах в ста от парохода, стояло другое судно — гораздо больше размерами, грузное, с высоченными чёрными, круто заваленными бортами, чрезвычайно похожее на огромную галошу, декорированную по прихоти какого-то чокнутого дизайнера тремя высоченными мачтами и короткой, сплющенной с боков трубой. Бока галоши прорезали прямоугольные отверстия, из которых, как и из бочкообразных выступов по обеим оконечностям корпуса, смотрели на окружающий мир кургузые пушечные стволы.Форштевень далеко выдавался вперёд, словно таран на древнегреческих и древнеримских триремах. Да это и есть таран, запоздало сообразил Роман, а само судно — не что иное, как броненосец. Такие строили, кажется, в конце позапрошлого, девятнадцатого века и снабжали, согласно тогдашней военно-морской моде, подобными опасными украшениями…

Он выбрался из-под лебёдки и сделал попытку подняться на ноги. Вышло только с третьего раза — колени дрожали, помятый бок отзывался тупой болью на каждое движение, палуба перед глазами раскачивалась, плыла. Он кое-как доковылял до леера и принялся осматриваться. Над броненосцем, над лесом мачт, над незнакомым городом, с голубых, по-средиземноморски бездонных небес сияло солнце, вились, издавая надрывные детские крики, чайки, пестрели на водной глади белые, бурые, жёлтые лоскуты парусов вперемешку со скорлупками гребных лодок. Над берегом, над крышами, на фоне острого шпиля то ли собора, то ратуши, вырисовывались в дымке горы, пологие, сплошь поросшие лесом горы. С противоположной стороны бухту — даже не бухту, а широкий залив — ограничивал мыс. На самом его конце, на вершине серого, нависающего над водой утёса смотрела в небо белая башня маяка — и Роман сразу, с первого взгляда понял… нет, не понял, а каким-то шестым (седьмым, восьмым?) чувством ощутил, что этот маяк и есть центр, средоточие этого незнакомого, удивительного, но, несомненно, реального мира.

Пароход тем временем ожил. Забегали по палубе матросы, машина застучала, сотрясая корпус мелкой дрожью. Судно дало ход, проползло около полукилометра и снова замерло. Матросы под руководством зычно ругающегося на «эсперанто» боцмана принялись крепить швартовые концы к большой, склёпанной из железных листов бочке, покачивающейся на волнах. Одновременно с правого борта спустили шлюпку, и вслед за гребцами в неё спустился давешний тип в хэмингуэевском свитере. Капитан с мостика помахал ему рукой, коротко, прощально квакнул гудок, и шлюпка, отвалив от борта, полетела, подгоняемая ударами четырёх вёсел.

— Рамон, ты куды подився? — заорали за спиной, добавив сочный матерный оборот. — Ходи сюды, треба на чорножопых у трюмах подивитися — подохли вже, чи ще ни?

«Рамон» — это имя значилось у Романа в «краснокрестном» аусвайсе. «Си, амигос!» — крикнул он, и порысил на зов. Ссориться с вооружёнными до зубов, явно недовольными жизнью украинцами (им, судя по помятым физиономиям, крепко досталось во время недавнего светопреставления) не стоило.

Но, как бы скверно им не пришлось самим бандитам — это были сущие цветочки в сравнении с тем, что пришлось испытать запертым в трюмах беженцам. Стоило распахнуть крышки люков — и наружу, отравляя чистый морской воздух, хлынули густая вонь, запахи нечистот и рвотных масс. И звуки — крики, рыдания, мольбы истерзанных заточением в поистине нечеловеческих условиях людей.

Испытание теснотой, духотой, качкой выдержали не все — в первом трюме умерло двое, во втором насчитали четыре трупа. пленников не выдержали ужасных условий заточения и скончались. Роман ждал, что умерших без затей выбросят за борт, но нет — бандиты сбросили в люки холщовые мешки и потребовали зашить в них тела — после чего запихнуть их поглубже прямо там, в трюмах, а если кто вздумает протестовать — то мертвецов прибавится. Угроза сопровождалась помахиванием автоматным стволом, так что протестующих не нашлось. Роман же сделал вывод, что бандиты не решились вытаскивать трупы на палубу — видимо, не хотели, чтобы эти действия заметили с лодок, так и шныряющих вокруг парохода.

Кроме шестерых умерших пострадало ещё десятка полтора пленников — от качки, толчков, ударов, швырявших несчастных в темноте о стены, об углы дощатых нар, сколоченных в трюмах, калеча, ломая кости… Теперь они умоляли помочь, дать хотя бы бинты, чистую воду, и Роман вместе с бандитами принялся таскать и спускать в люки пятилитровые пластиковые бутыли с водой — содержимое их было мутное, нечистое, точно не из супермаркетов — и кирпичи серого, скверно пропечённого хлеба. К хлебу добавили десяток банок консервов; на недоумённый вопрос — «как же они их будут открывать?» — последовало вполне ожидаемое «жрать захочут — видкриють». Спрашивал Роман по-английски, с вкраплениями испанских слов — меньше всего ему хотелось быть сейчас изобличённым. Это, впрочем, было мало вероятно — бандиты, разобравшись с пленниками, уползли в тень надстройки, расселись на раскладных стульях и стали откупоривать банки с пивом.