Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 34

вытаскивай

(но я не хочу не хочу этих забот хочу лететь хочу темноты хочу

освобождения)

…Тяжелые, торопливые шаги — кто-то почти бежит мимо палатки и вдруг останавливается.

— Ей-богу, было лучше, когда ты молчала! — ревет Панночка над моей головой и несется куда-то дальше.

Тугая защелка гермомешка прищемляет кожу на подушечке пальца, как больно, искры из глаз, как от взорванного телефона.

— А где Панночка?

Ася пожимает плечами и затягивает собранный арчимак. У меня холодеют руки. Несколько мгновений я всерьез готова сорваться и бежать на поиски трупа: верю, что убийство вошло у нее в привычку. Ася ловит мой всполошенный взгляд. По ее челюстям прокатываются желваки, на щеках вспыхивают красные пятна.

— Мы поссорились, — сухо говорит она.  — Он ушел.

— Куда? — глупо спрашиваю я. Ася снова пожимает плечами.  — То есть он гонялся за тобой по всей тайге, дважды воскрес, а теперь вы поссорились и он просто ушел? — я исхожу ядом.

— Да.  — Ася на мгновение задумывается.  — Он, в общем-то, не обязан быть рациональным, — она нервно усмехается, и я раздраженно закатываю глаза: объяснение глупейшее.  — Он плакал, — добавляет Ася. Она отводит глаза, и видно: не то чтобы она врет, но в детали вдаваться не хочет.

— Что ты ему наговорила?

— Давай тент соберем, — отвечает Ася и принимается отвязывать одну из растяжек.

Я отвязываю и сматываю веревочки, а сама все прислушиваюсь и посматриваю: не вернется ли? Но Панночка исчез, как и не было. Никаких звуков, кроме возни кедровок в кроне и шороха Асиных ногтей, дерущих то шею, то бедро, то поясницу. Потом становится не до звуков — все внимание уходит на то, чтобы отвязать центральную веревку с обратной стороны кедра и при этом не соскользнуть с корня. Я не хочу наступать здесь на землю — помню, что́ прячется под хвоей. Даже смотреть не хочу — тех серых пушинок, которые успели мелькнуть на краю поля зрения, хватит с лихвой. Лучше смотреть на кору — на ее рыжую и розовую чешую, чешую цвета кофе и цвета корицы, паприки и куркумы, потеки свежей смолы, яркой и ясной, как птичий глаз… Ах, черт, влезла рукавом.

— Тяни! — ору я и потихоньку вытравливаю веревку.

Надо все-таки распаковать арчимак и сунуть в карман кусок мяса, и Асю заставить — ей, пожалуй, понадобится парочка. А то не дойдем — уж не знаю куда.

…Ася сидит на бревне, в одной руке у нее кукла, в другой — сигарета, а чешется она запястьем. Без тента у костра непривычно светло, и теперь я вижу темные круги вокруг ее глаз, багровые полосы на шее, где она прошлась ногтями, морщинки в уголках губ, печально ползущие вниз.

— Голова так и болит, между прочим, — жалуется Ася.  — А ты как? — Я качаю головой, и она слабо улыбается: — Ну да, ты и вчера почти нормальной выглядела… ну, на моем фоне. Кстати, спасибо, что затащила меня в палатку, а то, наверное, было бы еще хуже.

— О чем ты? — удивляюсь я и тут же смутно припоминаю: тяжесть тела, повисшего на плече, густой запах спирта, ноющий, возражающий, невнятный голос.

— Я вроде решила, что завалиться спать у костра очень романтично, — неловко ухмыляется Ася.  — На самом деле, конечно, просто уже все равно было где, только бы лечь, вот и придумала причину. Но ты до меня докопалась, не давала покоя, пока я не согласилась. Еще и воды на утро принесла, да?

— Не помню, — честно отвечаю я.

— А еще все время грозила пальцем и бормотала: и чтобы никаких саспыг, никаких саспыг. С напором таким — видно, хотела, чтобы я прониклась. Что это такое — саспыга?

— Животное такое, — неохотно выдавливаю я. Меня снова начинает мучить сушняк, да такой, что язык приклеивается к небу.

— Опасное? — спрашивает Ася, и я пожимаю плечами.  — Это те зверюги, которые полуяки?

— Те — сарлыки, — говорю я. Думаю: да отстань уже, пожалуйста, отстань.

— А при чем тут…

— Слушай, я понятия не имею, что имела в виду, — перебиваю я.  — Я этого даже не помню.

И не вру, ни капельки не вру.

— …Ладно, пойдем пока за конями сходим, — предлагаю я, и Ася приподнимает бровь:

— Пока?

— Ну, может, он притащится еще, — вздыхаю я. Ася еще выше понимает брови.  — Панночка, забыла? — Вот же ледяная сволочь. Похоже, и правда забыла.  — Если, пока седлаемся, не появится, проедусь по тропе быстренько, найду, наверное… — Он, конечно, тоже хорош, но равнодушие Аси выводит из себя намного больше.

— Зачем? — удивляется она, и я устало прикрываю глаза. Дышать. Не срываться.

— Зачем не бросать городского мужика одного в тайге? — переспрашиваю я.

— Ты так и не поняла, — улыбается Ася и поудобнее усаживает куклу на колено.  — Это ведь не мужик. В смысле, не человек. Буквально. Он, э-э-э, сущность. Квинтэссенция отвергнутого любовника, наверное. Поэтому и нудный такой.

— Ну знаешь! — Я застываю с открытым ртом. Перед глазами всплывает тело Панночки, похожее на кучу тряпок. Голова в луже крови посреди тропы. Испачканный черным и блестящим камень. Я не понимаю, как с этим спорить, и это злит настолько, что я невольно сжимаю кулаки.  — Да если и квинтэссенция, — говорю я.  — Все равно — разумное существо. Ты его любила, наверное…

— Любила, — кивает Ася.  — Только не его. Я даже не хочу, чтобы его имя досталось… вот этому.  — Она вдруг быстро вытирает кулаком глаза, и ее нос краснеет.  — Он не стал бы за мной так гоняться, не побежал бы искать еще до того, как я вообще должна была вернуться.

Как будто с секундомером стоял, вспоминаю я и тут же отбрасываю эту мысль: она доказывает, что Ася права, а я не хочу, чтобы она была права. Потому что тогда мы должны бросить в тайге человека… ну или нечто очень похожее на человека. Мне это не нравится. Это напоминает о чем-то, о чем я помнить не хочу

(разбитая голова в луже крови

мордочка бурундука испачкана багровым мои руки испачканы багровым

тяжелый тошнотворный запах черно-багрового хочу перестать его чуять не хочу переставать его чуять хочу чтобы он был со мной во мне всегда этот запах

этот вкус

не смотри в лицо

голову куда мы дели голову)

— …и звонки, — говорит Ася, — он вечно забывал перезвонить, не от пренебрежения, а просто увлекался чем-нибудь интересным, и зефирки — ты думаешь, я такая стерва капризная, прицепилась к нему с зефирками, а я проверяла, он бы — тот, с кем я была и кого — да — любила, — он бы поржал, он бы дразнил меня этими зефирками, а не… А этот — просто мертвяк, поняла?

— И поэтому надо доводить его до слез?

— Да, это я зря, надо было еще раз камнем…

Она не смотрит на меня, и я понимаю: если Панночка не объявится еще пять минут, мне придется идти искать его тело.

Ася подводит Суйлу к высокому пню, осторожно заползает в седло и, закинув ногу на гриву, принимается тянуть подпруги. Пыхтит, краснеет, путается в невидимых сверху ремнях и пряжках. Надо бы помочь, потянуть ремень в три, а не в две руки и направить штырек в отверстие. Но я слишком зла. Сама справится. Справлялась же как-то до сих пор.

(…бледное, еще припухшее от непривычно низкого давления сосредоточенное лицо. «Скажите, пожалуйста, а как подтянуть подпруги, если сил не хватает?» — «Ну как… — ухмыляюсь я.  — Берешь конюха…» — «Я имею в виду — самой», — без улыбки уточняет Ася. Я показываю как и через две минуты забываю. Многим нравится автономность. Я не обратила внимания…)

Ася сползает с коня, берется за арчимаки, и я снова нервно оглядываю поляны по обе стороны от стоянки. Да где он шатается? Неужели… Видимо, Ася замечает мои метания.

— Да прогнала я его, прогнала, — сварливо говорит она.  — Не высматривай, не придет.  — Она вдруг хихикает: — Я пригрозила, что, если он не отстанет, я придумаю, как его развоплотить.

— Развоплотить?!

— Так и сказала, представляешь! — радуется Ася.  — Это все она.  — Она заставляет торчащую из кармана куклу весело помахать обгорелой культей.  — Без нее я бы и слова такого не вспомнила.