Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 23

(кто придет лизать мою кровь)

я все еще в седле, как-то смогла выпрямиться и отбросить себя назад, или Караш помог мне, это чудо, меня держит только чудо, и это чудо что-то ломает во мне —

я на дне. Река. Караш с грохотом раздвигает бурлящую воду, доходящую ему до брюха, пузырящиеся волны захлестывают сапоги. Течение кренит коня влево, и я склоняюсь в другую сторону, готовясь падать — так, чтобы выше по течению, чтобы не под него, — но Караш, оскальзываясь, подбирается к берегу —

что-то падающее задевает мою ногу, тяжело и глухо ударяется о камень и с плеском исчезает в воде —

рывок наверх, всего несколько метров, но почти вертикальных. Караш одолевает их в несколько диких прыжков и на последнем бьет меня волосатым затылком в лицо —

ах, вот почему так саднит подбородок и скулу.

Я потихоньку выпрямляюсь, трогаю лицо, и на пальцах остается липкая влага сукровицы. Будут ссадины, буду красивая, смешно. Меня еще мутит, но мушки перед глазами уже не мелькают. Сейчас еще немножко очухаюсь и покурю. Поправлю седло, вылью из сапог воду, наплескавшуюся на броду. И можно ехать дальше.

По поляне скользит плавная тень, и я, заранее улыбаясь, поднимаю голову: коршун? Лунь? Ястреб? Но небо надо мной пустое, чистое и непроницаемое.

И впервые за много лет я не знаю, что там дальше по тропе. Совсем не знаю. Я вдыхаю невесомый воздух — только запах горячей хвои и прочный пласт насыщенной, уходящей в пурпур синевы над головой не дает ему улетучиться. Я чувствую себя пустой и голой, как младенец.

(Осталось тринадцать. )

Никотин отключает тряскую адреналиновую невесомость. Каждая затяжка придавливает меня, как будто выкручивает ручку гравитации. Скоро я настолько прихожу в себя, что могу оглядеться. Вдоль реки строем стоят кедры, но я почти проскочила их линию, и передо мной полого поднимается самая яркая поляна, какую я когда-либо видела. Она неоново-оранжевая от жарков. Затягивающе фиолетовая от водосборов. Дымчато-лиловая от только зацветающего борца. Поляну рассекает ручей; он совсем маленький, так что воды не видно, но ее путь отмечен бурным потоком солнечно-желтой калужницы. Все это пронзительное, психоделическое, кислотное буйство я видела и раньше, но никогда — так насыщенно, так плотно. Так совершенно.

Караш дергает за повод с такой силой, что от неожиданности я ныряю ему на шею, едва снова не ободрав лицо. Выпрямляюсь, отдав повод, и не могу поверить глазам и ушам, хотя происходит самое обычное, самое нормальное из всего, что сейчас вообще могло бы случиться.

Морда Караша по уши зарыта в траву. Караш дергает головой, длинно фыркает и нетерпеливо ударяет копытом. Караш изо всех сил работает челюстями. Он хрустит так звучно, сочно и смачно, что становится завидно.

Караш жрет.

Я только и успеваю, что пересечь поляну. Ася сидит на корне растущего у тропы кедра, обхватив колени и уткнувшись в них подбородком. Она наконец вылезла из пуховика; серая с коричневым флиска должна бы превратить Асю в часть пейзажа, но я замечаю ее сразу, как только она появляется в поле зрения, и ничуть не удивляюсь: не сознавая этого, я высматривала ее с тех пор, как перешла реку.

У Аси отрешенный вид человека, готового, если понадобится, просидеть на одном месте часы. Рядом к кусту жимолости длинно привязан Суйла. Когда я подъезжаю ближе, он вскидывает голову и, увидев Караша, приветственно бухтит. Изо рта у него торчит пучок жарков.

— Долго ты, — говорит Ася, когда я спрыгиваю с коня.

— А ты прямо заждалась.  — Я знаю, что так и есть. То, что Ася поджидает меня в самом начале пути, кажется таким же естественным, как обрадованное ворчание коней. Так и должно быть. (Тут, главное, не задумываться — почему и, главное, кому должно. )

— Знала же, что все равно притащишься.

Ася медленно выпрямляется, как будто, чтобы выйти из позы эмбриона, ей требуется внутреннее усилие. Почесывает предплечье, запустив пальцы под рукав. Теперь, когда тень кедра больше не рябит на ее бледном лице, видно: она недавно плакала.

Усевшись на соседний корень, я с наслаждением сдираю промокшие сапоги и отставляю их подальше, на солнышко. Вытягиваю ноги во влажных носках под слабый теплый ветер.

— А чего одна? — в голосе Аси яд, но она прячет покрасневшие глаза.  — Будешь сама держать и не пущать или просто последишь, пока Александр за ментами бегает?

— Да какие уж теперь менты…

Ася настороженно щурится, и я отчетливо чувствую, что боса. Правую пятку колет сухая хвоинка. Пространство под кедром усеяно сухими до серебристости веточками, ломкими, но твердыми. Здесь все колючее, острое, жесткое. Готовое воткнуться в беззащитную кожу. Если понадобится, я даже вскочить на ноги быстро не смогу.

— А как… — Ася словно балансирует на живом камне, выбирая, куда ступить.  — И что ты собираешься делать?

Она сверлит меня взглядом, но я не могу ей ответить.

— Как его звали? — спрашиваю, чтобы прервать молчание.

— Панночка, — злобно отвечает Ася.  — Пусть черти его хоронят.

— Как хочешь, — я пожимаю плечами.  — Кстати, он был довольно тяжелый. А хоронит его Санька. Прямо сейчас.

Караш дергает меня за руку, ныряя мордой в траву, и я отпускаю повод подлиннее.

— Вы здесь все с приветом, да? — помолчав, спрашивает Ася.

Илья говорит: нормальные люди в тайге не работают.

— Слушай, ты хоть понимаешь, что пугаешь меня? — раздраженно говорит Ася, и я хмыкаю:

— А тех, кто тебя пугает, ты лупишь булыжником по голове. Это мне надо тебя бояться.

— Ты не знаешь, как все было, — буркает Ася, глядя себе под ноги. Ее плечи лезут вверх, как будто она снова хочет сжаться в комок.

— Нет, знаю, — я вздыхаю.  — Ты ударила его спереди, снизу вверх, но он упал лицом вперед.  — Ася наконец смотрит на меня, напряженно задрав брови.  — Значит, либо он топтался, хватался за рану, все такое… Но руки у него остались чистыми, кровь только на голове и земле. Значит, он не успел даже схватиться за голову, таким сильным был удар.  — Ася, прикусив губу, мотает головой.  — Такой удар должен был отшвырнуть его назад, на спину, но этого не случилось. Значит, была инерция. Он бросился на тебя, да?

Ася пожимает плечами.

— Конечно, он мог рвануть к тебе в последний момент, когда уже понял, что ты ударишь, чтобы отобрать камень…

— Нет.

— Нет, — киваю я.  — Там были отпечатки твоей руки и коленей в земле — ты упала. Тут тебе камень и подвернулся.

— Самозащита, да? — невесело усмехается Ася.  — Не осуждаешь меня?

— Могла бы заорать.

— Не могла, — рассеянно бросает она. Похоже, ее не слишком тревожит ни убийство, ни его последствия. Ее волнует что-то совсем другое.

Беда в том, что меня — тоже.

Ася снова сутулится, обхватывает колени. Мрачно спрашивает:

— Что у тебя с лицом?

Я прикасаюсь к горящему подбородку, и на пальцах остается липкая влага.

— Караш неудачно головой мотнул, — небрежно говорю я, но тело вспоминает тот последний рывок, и я вздрагиваю — короткая судорога воспоминания заставляет на мгновение снова напрячь все мышцы.

Ася слабо, почти застенчиво улыбается:

— Там жуткий спуск, правда?

— Спуск дикий, — с готовностью киваю я.  — Не представляю, как ты там прошла. Даже пешком…

— Я спускалась верхом, — она тихонько качает головой; она все еще улыбается, но уже сквозь меня, и глаза раскрываются шире. Ее снова захлестывает пережитое.  — Не догадалась, что надо слезть, а потом… — Ее улыбка кривится и начинает дрожать.

— Ну и страху ты, наверное, натерпелась.

Ася резко мотает головой и вдруг принимается сбивчиво тараторить, как будто мои слова разрушили какой-то запрет и она боится, что он вернется:

— Натерпелась, да, но — подумаешь, страх, ну да, там высоко, опасно, но дело ведь не в том, правильно? Это бы, наверное, уже прошло? Тут другое… Я не знаю, где я.  — Ее губы дрожат.  — Я имею в виду — не как раньше, заблудилась, ха-ха, ну и ладно, так и хотела. Я по-другому не знаю, по-настоящему. Перестала после того, как слезла сюда. Со мной что-то случилось. Зачем только… — Она закрывает лицо и отчаянно трет глаза.  — Мне здесь не нравится. Я дура, я себя сюда загнала, но я не хочу здесь быть. Здесь красиво, но мне здесь не нравится, понимаешь?