Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 16

Ася замолкает, зевает и принимается возиться. Вжикает молния на входе. Неуверенные шаги глохнут в перине хвои. Слышно, как проскальзывают на спрятанных в темноте корнях подошвы.

— Катя, ты спишь? — смущенный, робкий шепот. «Угу», — говорю я. Снаружи щелкает зажигалка. Тянет табачным дымом. Понятно, что вылезать из теплого спальника в холодный, мокрый от росы рассвет все равно придется: я весь вечер накачивалась чаем. К тому же теперь хочется курить…

Ася стоит в нескольких шагах от входа — тонкая, тускло поблескивающая в предутреннем свете, почти прозрачная.

— Ты здесь не ходила? — спрашивает она.  — Вроде кто-то ходит вокруг палатки. Как будто кто-то за мной пришел…

Я с трудом сглатываю.

— Я не слышала. Да ну, кого бы сюда занесло… — голос сбивается на хрип. Совсем во рту пересохло, надо бы попить. Я облизываю губы, еще раз сглатываю скудную слюну.

— Наверное, приснилось, — говорит Ася с деланым равнодушием. Ее потряхивает — со сна, наверное.

— Подожди минутку…

Когда я возвращаюсь из кустов, Ася так и стоит с сигаретой в скрюченных пальцах. Серая. Вылинявшая. Едва уловимые розовые тени в волосах… Полусон-полувоспоминание еще дотлевает во мне.

(Осталось шестнадцать. )

— Ты чего? — испуганно спрашивает Ася.  — Рассматриваешь, как будто что-то ищешь.

Я качаю головой.

— Да нет, извини.  — Я с силой выдыхаю дым. Сейчас надо быть осторожной, чтобы не разверзлось. Очень аккуратной — чтобы не вылезло что-нибудь безобразное. Я неохотно заговариваю: — Слушай, даже если ты… если тебя там… ну, караулят. Все равно можно, наверное, найти выход получше.  — Она недоумевает; мне хочется провалиться под землю, но я все-таки договариваю: — Если ты прячешься… ну, от властей.

Ася фыркает от неожиданности.

— Я тебе что, уголовница? — возмущается она.

Ну, строго говоря, да. Мне даже становится немного весело. Интересно, сохранилась ли отдельная статья для конокрадства? Вряд ли, это, наверное, давно уже просто воровство. Бедняга даже не осознает, что ее дружочек Суйла — имущество, которое она сперла, но с этим мы разберемся попозже. Не делать резких движений…

— Теперь многие из нас стали уголовницами, — говорю я. Ася удивленно вскидывает брови и вдруг — соображает, сморщивается, будто откусила кислого. Я стискиваю зубы. Сейчас начнется… Она отводит глаза.

— Да нет, ты чего. Куда мне…

— Понятно.

Ася кусает губу.

— Слушай, если хочешь, я все объясню. Только не сейчас, ладно? Я бы еще поспала…

Мне снится Андрей Таежник. Во сне он совсем маленький, со сморщенным личиком, похожим на потерянное в чулане яблоко, и все время почесывается и обирается, что-то выщипывает из кожи, какие-то серые невесомые волоски. Он протягивает когтистую лапку и вырывает у меня из рук телефон. Тот включается сам собой, и Андрей раздраженно шарит пальцем по экрану. Он ищет алтайские буквы. Совсем рассердившись, он швыряет телефон в костер, и тот взрывается медленным фейерверком. Искры, пухлые, как «о» под двумя точками, перышками плывут к небу. Я пригибаюсь, потому что у меня за спиной стоит мерин Андрея; я боюсь, что он сейчас испугается и прыгнет, но тут Санька смеется и говорит: ну у тебя и конишка, глухой, что ли, даже ухом не дернул, и где ты таких клонов берешь, такой же точно, как тот, которого у тебя съели, а Андрей говорит да ну похож просто и все выщипывает серенькое загорелая кожа в больших мурашках да нет говорит Санька вообще такой же мерин за спиной вздыхает по шее скользит холодный сырой туман как облако я понимаю хочу сказать но лицо Андрея молчит сжатое в кулак лапки ловко шуршат по осыпи

…Я просыпаюсь, давясь стоном ужаса, задыхаясь, как от долгого бега. Мочевой пузырь опять переполнен. По груди медленно стекает струйка липкого, отвратительно холодного пота. Снова тяжело бухает о ребра сердце, и страшно хочется пить.

И теперь я точно знаю, что́ не так с нашими конями.

8

За погоду нельзя пить — солнца всю дорогу не будет. Но можно выпить за то, чтобы химзащиты всегда были привязаны к седлу. За ночь спутанные кони могут уйти километров за десять, а то и дальше. Каждое утро Ася находит в своем какао три зефирки и еще одну рядом на удачу.

Туман лежит на поляне толстым пластом ваты, и Караш в нем кажется большим камнем, а серого Суйлу и вовсе не видно. Туман поднимается в небо, бледное и чистое, как запотевший от холода хрусталь. Трава под ногами сизая от тесно усаженных капель росы, и через пару шагов по поляне мои штаны промокают на коленях так, что ясно: скоро потечет в сапоги. Трава еще толком не выросла. Был бы июль — я бы уже промокла по подмышки.

Не знаю, что хочу увидеть. Может, шрамы на шкурах, следы лечения, что-то, что покажет: я все перепутала, а кони совершенно в порядке. Я уже в радиусе веревки. Полосы примятой травы — Караш ночью ходил с места на место. Но сама трава не тронута, хотя за ночь он должен был ощипать ее до состояния чахлого газона. И навоза, между прочим, нет, ни старого, ни свежего, ни единой кучки.

Что ж. Мертвые кони не едят и не какают.

В моей голове звучат голоса. Это не глюки, всего лишь воспоминания. Вот Аркадьевна: на ком в прошлом году ходила, на Суйле? Да, жалко, хороший был мерин, но ничего, сейчас подберу тебе не хуже. Вот Костя: а Караша мне самому заколоть пришлось, поломался, когда их волки книзу погнали… Вот еще один голос. Дядька из Четкыра, не помню, как зовут, пьяный в хлам: ты, Аркадьевна, охренела так коней называть. Это ж кто додумался? Аркадьевна улыбается замороженной улыбкой. Она понятия не имеет, чем недоволен гость, но выяснять и спорить не собирается. Дядька ворчит. Аркадьевна: да не помню я, бляха-муха, что ты докопался? Кто-то предложил, мне понравилось. Жалко, хорошие были мерина, коробка-автомат. Дядька: да ну на хер, сгинули — и слава богу, ты так коней больше не называй, Аркадьевна.

Что там еще с именами, думаю я, но тут из тумана резко и близко проступает Караш. Он стоит, натянув веревку до гула, — ноги растопырены, пригнутая шея вытянута, глаза выпучены так, что видны белки. Караш напуган до паралича — сорвался бы в очумелый галоп, но веревка не пустила, и теперь у него что-то вроде короткого замыкания, электрическая дуга ужаса в мозгах. Я тоже пугаюсь — и радуюсь этому простому, житейскому испугу. Думать, что вызвало этот страх, некогда, сейчас главное — привести коня в чувство. В любую секунду Караш может забиться в слепой панике, и тогда я могу и не успеть увернуться от копыт. Я почти вижу, как электрическая дуга в его голове дрожит и наливается светом, готовая вспыхнуть. (Как телефон в костре, подсказывает кто-то внутри меня. ) Такой нормальный, разумный страх. Я почти забываю, зачем пришла.

— А-а-ай, зайка, — дрожащим голосом тяну я и слегка отступаю.  — Хороший мальчик не боится совсем…

Караш длинно всхрюкивает, косится на меня и выпрямляется. Я смеюсь от облегчения. Караш не дрожит, его ноздри не раздуваются от частого дыхания. Это не страх — это ослиное упрямство. Он что, первый раз на веревке стоит?

— Вот ты дурак, — говорю я.  — Дурак упертый, бородатый…

Я треплю его по жесткой мокрой гриве, вдыхаю аптечный запах раздавленной травы. Прижимаясь к влажному плечу, дотягиваюсь до привязанной к ноге веревки, плавно тяну назад. Караш фыркает и резко, недовольно переставляет ногу. Я отступаю. Нормальный конь сейчас отошел бы на несколько быстрых широких шагов и принялся жрать.

Караш просто отходит. Никаких шрамов у него нет — гладкая темная шкура, отливающая карим понизу, на животе — клочки мягкой бежевой шерсти, остатки зимнего подшерстка. С ним вообще все нормально, только не ест. Может, имя переползло? Кто-то не узнал, перепутал, назвал так другого мерина, кто-то тоже не знал, подхватил… Да ну, невозможно. Тем более сразу с двумя — ведь есть еще и Суйла.

Я подхожу к Карашу и подношу ладонь к его широкой ноздре. Что-то слабо щекочет ладонь, то ли дыхание, то ли шерстинки-усы на губе. Наверное, дыхание. Оно холодит ладонь, но рука у меня мокрая и замерзшая, так что как там на самом деле — не разберешь. Я по-прежнему ничего не понимаю, но практического смысла у моего непонимания нет. Я прошла весь поход на призраке и не заметила разницы. Это ошеломляет, но и подсказывает выход. Я смотрю на мертвого коня и, вместо того чтобы завизжать от ужаса, решаю обращаться с ним как с любым другим.