Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 10

— В смысле? — я тяжело моргаю. Хочется потереть слипающиеся глаза, но руки заняты.

— Какао. По утрам у палаток.

Что она несет? Я тру глаз о плечо. Глоток. Затяжка.

— Слушай, я вас, конечно, всех люблю, — говорю я.  — Но таскать кружки к палаткам с утра пораньше — это уже перебор…

Я отпиваю кофе, а когда снова смотрю на Асю, та почему-то испугана. Я тяжело ворочаю сонными мозгами. Что за чепуха? Что за…

— Доброе утро, — произносит за спиной кто-то отвратительно бодрый.  — А чай уже есть?

Я залпом допиваю кофе и торопливо накручиваю крышку на термос с остатками.

— Пора функционировать, — говорю я Асе и потом через плечо: — Кипяток в правом котле, чай вон там…

Ася со своим какао вылетает из моей головы через пару минут.

…Поздний вечер на Кубе́, общий треп: о работе, без этого не обойтись, каждую группу хоть раз да накрывает. Вспоминают времена изоляции. Хотя бы все перестали думать, что мы, фрилансеры, просто валяем дурака, едко говорит Ася. Кто-то в красках рассказывает, как вышел в зум с начальством без штанов и был вынужден зачем-то встать. Ася хохочет вместе со всеми. В еще более ярких красках расписывает, как пролезала по ночам в запертый парк и из принципа сидела на огороженных цепями лавочках. Все ржут, и она тоже, а потом из ее кармана доносятся вибрирующие звуки, и смех обрывается. Побелев, она прижимает карман рукой, будто пытается раздавить насекомое. Кто-то шутит про будильники и часовые пояса. Ася старательно улыбается в ответ. Потом, наверное, исчезает — не могу вспомнить ее больше в тот вечер, но не могу и вспомнить, как она ушла.

…Теплый, солнечный вечер в Баюке.

— Народ, пауэрбанк у кого-нибудь живой остался? — спрашивает кудлатый и бородатый парень, снимавший все подряд.

Все качают головами: поход идет к концу, батарейки высосаны подчистую, — и только Ася вскидывается:

— У меня есть, могу дать.

— Вот спасибо, — радуется кудлатый, — хотел коней на закате пофотать, а нечем уже.

— Сейчас принесу, — говорит Ася. Когда она возвращается, группа уже договаривается о будущем чатике, в который все скинут фотки. Кудлатый, рассыпаясь в благодарностях, подключает телефон. Банкá показывает полный заряд.

— Ого, — удивляется он, — да у тебя закрома! Я свой телефон два раза подзаряжал, и опять один процент остался…

— А мой не разряжается, — отвечает Ася со странной досадой.  — Да еще и… — Он слушает ее с равнодушно-вежливым интересом, и она не договаривает, дергает плечом.  — В общем, пользуйся сколько надо, — говорит она и отворачивается.

Коней на закате в итоге идут снимать всей группой. Когда я поднимаю голову от котла, из-под кострового тента видна шеренга туристов напротив пасущихся коней, и у каждого в поднятых руках — тщательно нацеленный телефон. Я бы сама поснимала: свет чудесный, и конские шкуры отливают в нем медью. Я бы еще легла на пузо вон там, в углу полянки, и пощелкала группы фиалок в мерцающем золотом ореоле. Надо будет подсказать, если кто-нибудь вернется до того, как свет погаснет.

И только Ася сидит, слепо глядя в огонь, обхватив руками кружку, и ее пальцы слегка подрагивают.

Я подкидываю в костер ветку потолще. Вытягиваю ноги, привалившись плечом к кедровому корню. Корень теплый и медленно, едва заметно пульсирует. Грозу унесло вниз, к Катуни, и теперь в той стороне отстраненно и беззвучно вспыхивают зарницы. В холодной темноте за спиной взахлеб болтает ручей. Черную массу ветвей прошивают острые лучи близких звезд.

— Знаешь, — говорит Ася, — я страшно боялась, что все это безлюдье — понарошку, просто видимость, шаг влево, шаг вправо — и окажешься в каком-нибудь райцентре или минимум на турбазе.

— Да нет, здесь все по-настоящему…

Пока еще по-настоящему, думаю я. Может, еще будет по-настоящему какое-то время — но счетчик уже включен. К горлу подкатывает колючий комок; голова наполняется металлическим ревом моторов, перед прикрытыми глазами плывут бледные пятна пней, оставшихся от спиленных кедров, яркие пятна чистеньких туристов, гуляющих по горам вокруг комфортабельного отеля, черные пятна мазута, пролитого на ягель. Меня пронзает привычная, режущая, бессильная боль, и я умело задвигаю ее в самый дальний угол сознания.

Мы снова молчим. Не знаю, о чем думает Ася; я же думаю, что, если бы поход оказался для нее жалкой подделкой, совсем не тем, о чем мечталось, — вышло бы житейское разочарование, с которым легко справиться. Но ведь она не разочаровалась. Она просто получила не совсем то. Самую капельку не то…

Не она первая, не она последняя. Но другие — приезжают во второй, третий, десятый раз. Или зависают на базе. Или собирают компанию и договариваются о длинных маршрутах только для своих. Или

(едят саспыгу)

остаются — ха-ха — работать, например поварами.

Но не бегут в тайгу тайком, в одиночку, голодом…

Допустим, ее бы не нашли — дичь полная, но допустим. Сколько бы она протянула? Если бы обошлась без случайных травм, сообразила, что́ можно съесть и где искать припрятанные инструкторами лишние продукты. Если бы подтекающая в одиночестве крыша не помешала ей действовать разумно и осторожно — а крыша потечет, это проверено: Илье хватает десяти дней, а я уже через сутки в одиночку в горах делаюсь слегка с приветом. Если бы все сошлось… Ну, я бы на ее месте протянула довольно долго. Плохо, но долго. А она? Мне вдруг приходит в голову простая и отвратительная мысль: а вдруг она просто не понимает? Вдруг она все-таки сумасшедшая в самом буквальном, медицинском смысле? Или хуже того — непроходимая дура?

Эта мысль причиняет почти болезненную горечь. Наблюдаешь со стороны за загадочными, но, видимо, полными таинственного смысла поступками. Пытаешься понять их, увлекаешься, становишься почти сообщником. А потом оказывается, что тайны никакой нет, а человек просто безнадежно глуп…

— Здесь все по-настоящему, — повторяю я.  — Так зачем ты… — я повожу рукой, будто оглаживая подступающую к костру тайгу.  — Зачем все это?

— Потому что я больше не могу, — отвечает Ася. Голос у нее слабый и тихий. Смертельно усталый голос.  — Я просто эту жизнь больше не могу, понимаешь?

Наверное, понимаю. Но понимаю и другое.

— Ту жизнь, которая здесь, ты не сможешь еще сильнее. И быстрее.

— Знаю, — тоскливо отвечает она, и я начинаю злиться:

— Нет, не знаешь. Ты, конечно, можешь дать мне по башке и свалить.  — Ася поднимает голову, и в ее широко раскрытых глазах дрожит отражение костра.  — Может, ты сумеешь не попасться никому на глаза.  — Я вздыхаю, остывая. Говорить не хочется. Не хочется все портить. Я могла бы еще долго притворяться, что все нормально. Но ведь все равно придется перестать, все равно придется оборвать это безумие. Я набираю воздуха и продолжаю: — Дней через десять, максимум через пару недель ты будешь лежать в подтекающей палатке и слушать, как на тент валит мокрый снег. Ты будешь лежать в мокром спальнике, потому что льет уже третий день и ты не успеваешь просушиться. Да у тебя и не будет сил поддерживать нормальный костер, голод даст о себе знать. Сначала ты будешь трястись, но потом даже на это твое тело станет неспособно. И это хороший вариант, лежать в палатке, а не, например, в двадцати метрах от нее со сломанной ногой… Ты просто умрешь от истощения и холода, и довольно быстро. Но недостаточно быстро.

— Ну и пусть, — глухо говорит Ася, глядя в огонь.  — Мое дело. Только мое…

Понятно. На себя она уже плюнула — или думает, что плюнула.

— Дело твое, — соглашаюсь я.  — Труп твой, наверное, найдут. Может быть, даже в этом сезоне. Можешь оставить записку, объяснить, за каким хреном все это устроила.  — Я подбрасываю в костер пару сучьев. Думаю: не хочу ведь, противно, ну зачем так. Спрашиваю нарочито деловито: — А Суйлу на ночь на веревку будешь ставить, чтобы не ушел?

— Ну да… — начинает она и осекается.  — Блин…

— Генкина веревка длинная, если он не запутается, то пару дней все будет нормально, — монотонно говорю я.  — Потом он доест доступную траву и начнет тянуться дальше. Ногу натрет веревкой, рана будет увеличиваться, но это ничего, у лошадей высокий болевой порог…