Змея - Дагерман Стиг - Страница 29

Нет, нет, закричал он, перестаньте, прошу вас, перестаньте! Странно он кричал — было понятно, что он кричит не от злости, он как будто хотел нас вразумить, доказать нам, что мы не правы, и поверьте мне, хотите схлопотать еще в помывочной — ведите себя как Гидеон. Патлатый открыл кран на полную, и мы увидели, как ему нравится наконец-то быть главным. Ему вообще хотелось верховодить, но так-то он был самым младшим в роте, и стоило ему посильнее рот разинуть, как кто-то начинал над ним смеяться или ласково так приобнимал, что он сразу выходил из себя и ужасно краснел. Улыбка у него была фирменная; он как будто все время смотрел на солнце и улыбался, а девушкам такое нравится, так что по понедельникам Патлатый нам всегда рассказывал о какой-нибудь новой интрижке где-нибудь на газончике на Юргордене, или за конюшнями, или в парке.

И вот он стоит, как всегда, лыбится, поворачивает кран, вода хлещет со всей дури, а Сёренсон ухмыльнулся, прищурился и наводит струю прямо в грудь бедняге Гидеону, потом в глаза, в живот, в пах. У того полотенце из рук выпало и валяется, как мокрая тряпка, а он пытается закрываться руками, но не очень-то у него получается.

В конце концов кое-кому показалось, что мы переборщили. На удивление человеком этим оказался друг Патлатого, по прозвищу Балагур, — ко всем нежданным поворотам судьбы парень относился с неизменным мрачным юмором, вот мы так его и прозвали. Балагур мог в любом хорошем известии найти что-нибудь плохое. В остальном мы считали его хорошим товарищем, а с Патлатым они сдружились, потому что были ближе всего по возрасту. Балагур когда-то боксом занимался, а если ему кто не верил, он заправлял волосы за ухо и показывал, что ухо все искореженное. Патлатый его слушался, потому что если кем и восхищался, так разве что боксерами, особенно с такими боевыми шрамами.

Вот почему Патлатый не полез в драку, когда Балагур вдруг оттолкнул его от крана, перекрыл воду и снял шланг. Просто улыбнулся своей неприятной улыбочкой, которая никогда ничего хорошего не предвещала и могла значить все что угодно: что он в бешенстве, что он в восторге или ни то ни другое. Потом он смылся, и Сёренсон остался стоять один посреди помывочной с шлангом в руке, и вся его колючесть куда-то улетучилась, когда он увидел, что мы все стоим у раковин и смотрим на него. Уважать мы бы его все равно не перестали, и он это прекрасно знал, поэтому просто презрительно отвернулся от Гидеона, который даже не понял, что все закончилось, и стал спокойно сматывать шланг.

Ну и на самом-то деле нам всем было жаль Гидеона, и мы бы помогли ему, если б не чертова лень. В любом случае можно без преувеличений сказать, что мы с большим участием смотрели, как он отжимает свое мокрое полотенце. Он весь дрожал, ведь в помывочной и так-то холодно было, да еще вода ледяная и окна на север, так что мы и сами подмерзли и засобирались в казарму. На самом деле дальше стоять и смотреть на Гидеона было бы странно, да и не нужно, все равно никто бы из нас ни в жизнь не подошел бы к нему похлопать по плечу и сказать: вот же гады, такое тебе устроили. Давай-ка, друг, что-нибудь такое Сёренсону придумаем, а?

В дверь заглянуло солнце, отражаясь от металлических зеркал, и мы почувствовали себя совсем уж сволочами. Но тут Гидеон повернулся к нам и с полным зубной пасты ртом говорит: ну мы же с вами все равно друзья. Давайте пожмем друг другу руки, пообещайте, что такое больше не повторится.

И он это таким тоном сказал — умоляющим и ужасно противным. Ничто не может привести человека в бешенство быстрее, чем просьба о пощаде и милосердии. Думаю, мы все обрадовались, потому что вот эти его слова полностью освободили нас от необходимости сочувствовать ему, поэтому мы просто развернулись и ушли, а он остался там один. Ну что с такими делать?

Сбившись в кучу, мы пошли по пустынному коридору, как всегда темному и пыльному, пол скрипел под нашими шагами, как и под шагами четырех поколений до нас, и казалось, что он вот-вот не выдержит и провалится. Коридор достаточно длинный, если по нему надо просто пройти, а вот когда его надо еще и подмести, то вообще кажется, что ничего длиннее на свете-то и нет. Мы все по очереди подметаем коридор, кроме Гидеона и Писаря, которые целыми днями просиживают штаны в штабе. Ну то есть Гидеон там работает. Все, кто видит его за конторкой, смеются и спрашивают, не хочет ли он устроиться сюда на полный рабочий день, самое место ведь для такого зануды. В коридоре с потолка свисают латунные горшки с искусственными цветами, один горшок на каждые пять метров. Прислало какое-то общество помощи солдатам, так что нельзя сказать, что мы уж совсем тут богом забытые.

Мы дошли до нашей палаты и тут же ощутили едва заметный, липкий запах страха. Днем он почти неразличим, но мы его почувствовали, поэтому сразу же стали проветривать — мы теперь всегда так делаем. Ничего страшного не случилось, мы зашли и стали надевать тяжелое обмундирование. За нами-то не особо строго следят, мы же просто коридор подметаем, у нас только Весельчак нарядный ходит, так это потому, что его иногда командируют на склад.

Переоделись, значит, вышли снова в коридор, потому что у себя в роте мы долго находиться не любили с тех пор, как появился этот запах, встали у окон и давай курить. Лето близилось к концу, по утрам росы уже почти не было, и день теперь наступал резко и внезапно — будто вся суета начиналась по команде. Стояли мы, дымили в зеленые деревья, рядком высаженные перед казармой — они доходили почти до наших окон на втором этаже. Двор казался бескрайним, словно море, особенно сейчас, когда там не было ни души. Посреди двора на возвышении стояла казарма. Стены были цвета разбавленного клюквенного морса, а в утренних солнечных лучах вообще казались кровавыми. На небольшом возвышении посреди двора стоял бетонный дот с узкими, как глаза китайцев, щелями, и таращился во все стороны сразу. Огромная стрелка на часах казарменной столовой нервно дрожала, прежде чем перепрыгнуть на следующее деление. Дело шло к построению.

Вот на построении-то тем утром мы всё и узнали. Вообще, построения штука скучная и занудная — стоишь и ждешь, пока капрал выкрикнет твое имя. На построении интересно всего пару дней в неделю, когда у нас по плану физподготовка, и надо постараться похитрее с нее смыться. Тут у нас, конечно, Весельчак Калле — главный спец: то у него такая мозоль, что он на ногу встать не может, то колено распухнет так, что штанина не налезает. Но лучше всего выступил один парень из третьей роты, Пронырой его зовут. Он дежурному унтер-офицеру такой спектакль устроил, что тот чуть не зааплодировал.

Но тем утром физподготовки по расписанию не было — ленивая перекличка, да и всё тут. И никто не понимал, зачем для этого строиться в две шеренги. Нельзя сказать, что эти построения у нас дисциплинированно проходили. На самом деле мало что так роняет моральный дух и разлагает, как порядок в военном смысле этого слова. В обычной жизни порядок как бы предполагается, а вот в военной службе его надо навязывать, предписывать бесконечными постановлениями, регламентировать каждую минуту, и это все кажется таким глупым, что не смеяться над этим просто невозможно. Наверное, поэтому даже самые дисциплинированные и порядочные из нас медленно, но верно превращались в нерях и лентяев, стоять по стойке смирно не могли, заметали мусор под шкафы и неаккуратно заправляли койки — ведь для этого был специальный циркуляр, отпечатанный в трехстах экземплярах, где подробно разъяснялось, как нужно действовать, заправляя принадлежащую государству железную койку.

Деморализация в том, что касается порядка, неуклонно растет, и если долго оставаться в казарме (в полевых-то условиях оно все по-другому), то начинаешь относиться к работе совсем не так, как на гражданке. Там все понятно: хочешь жить — надо работать, работа — занятие уважаемое, а когда работа как у нас — целый день с восьми до пяти подметать казарменные коридоры и остальные помещения, то отношение к работе тоже складывается соответствующее. Поэтому мы знаем, да и вообще все знают, что занимаемся мы делом бессмысленным и никому не нужным и что, хотя нас всего шесть человек, можно с этой работой справиться в три раза быстрее. Просто в оборонке мы никому не нужны, но раз уж нас призвали, не отправишь же домой раньше положенного срока.