Змея - Дагерман Стиг - Страница 27

Старик поднимает крючок, открывает дверь в лачужку, а оттуда раздается такой гогот, что у нас заболели уши, привыкшие за последние дни к мертвой тишине. В сарае стоит большой ящик, прикрытый листом толстого картона. В углу лежат четыре огромных камня, а в картоне старик вырезал приличного размера круглые отверстия. Мы по очереди подходим к ящику, заглядываем в эти дыры и, когда глаза привыкают к темноте, видим, что там целый гусиный выводок. Посчитать невозможно, сплошная мешанина из клювов и шей, испанцы улыбаются, но нам жалко гусей, и тот мой товарищ, что немного на испанском говорит, спрашивает старика, чего он их не выпускает на поляну, травки пощипать.

Старикашка обрушивает на него поток слов, мы ничего не понимаем, но один из наших испанцев объясняет четко и медленно, что старик посадил гусей в ящик в самом начале войны, и они там останутся, пока война не закончится, и что их деревню уже оккупировали войска Франко (поэтому все дома и сгорели, думаем мы), и что он в тот раз по дурости решил оказать услугу республике, но теперь ни за что не лишится своих гусей, но, с хитрым видом подмигивает наш испанец, парочку гусей он таки готов нам пожертвовать.

Старик приглашает нас устроиться у него на ночлег, и мы с радостью принимаем предложение. Он даже дает нам чего-то поесть, и мы в первый раз за много дней ложимся спать сытыми. Заворачиваемся в шинели с винтовками в руках. Мы привыкли спать с оружием, иначе и заснуть бы не смогли. Нам кажется, что мы едва закрыли глаза, как тут же проснулись от противного гудения, которое становится все громче и громче. Как будто шмель залетел в ухо и жужжит.

Хватаем винтовки, выходим на улицу — ночь ясная, все залито серебристым лунным светом — и сразу видим вражескую эскадру, которая, словно по мановению палочки злого волшебника, вылетает из-за луны. Сжав зубы, мы проклинаем свою глупость, свою радость — ну как мы могли решить, что над нами летает наш же самолет?! Теперь-то нам ясно, что это был самолет-разведчик. Но модель, вообще-то, была такая же, как у наших, самая распространенная — если, конечно, бывают самые распространенные военные самолеты, — вот мы и решили, что они этот самолет с наших летных полей угнали во время наступления.

Стоим мы там во дворе и видим три эскадрильи бомбардировщиков, и не буду врать — мы до смерти испугались. До смерти. А что еще остается, если ты находишься в деревушке посреди долины. Работенка проще простого, это как бомбу на Средиземное море сбросить. Мы себя чувствовали будто в самом центре мишени, но зашли в дом, аккуратно прикрыли за собой дверь, хотя всем было ясно, что это бессмысленно. Расселись вдоль стен и стали ждать.

Ну и долго ждать не пришлось. Мы под бомбардировками и раньше бывали, и в городах, и на открытых пространствах, но вот в такой крысоловке еще ни разу не оказывались. Если бомбардировка по городу, надо сидеть смирно, слушать самые далекие взрывы и молиться, чтобы ударило где-то рядом, потому что невыносимо сидеть и слушать, как линия взрывов подбирается все ближе и ближе. И вот ударяют по соседнему кварталу, и ты чувствуешь, как тебе повезло на это раз. Хуже всего в полях, конечно. Лежишь в траве, но понимаешь, что толку от этого — ноль. Кажется, что земля гладкая, как стальная пуля, и что спрятаться тут совершенно некуда. Приходится отдаться на волю небес и с тем же успехом летать в воздухе, как воздушный шарик — как легкая мишень для осколков. Лежишь, считаешь, когда они начинают бомбить, и тут раздается свист. Только это и помогает, и когда тебя накрывает и с неба валятся бомбы, но тебя не задевает, ты радуешься как ненормальный. И это странное чувство не заканчивается, а бомбы продолжают рваться, и ты понимаешь, что в этот раз тебе повезло.

Но тут было что-то особенное: более жестокое, более беспощадное. По-моему, мы даже не стали считать, когда раздался свист. Весь дом трясет от обстрела, хотя нам казалось, что они начнут с другого конца деревни. Потом канонада смолкает, нам кажется, что мы на корабле в открытом море. Мы упали ничком на пол, поняв, что часть колонны, видимо, выбежала из деревни, и там-то их и накрыли. Наверняка это нас, оставшихся в доме, и спасло.

Мы ложимся ничком на пол, вжимаемся лбами и ждем следующей волны бомбежки. Но она не приходит, сгустившиеся тучи тревоги рассеиваются, остается только зловещее жужжание и треск. Потом раздался звук, которого мы раньше не замечали, он заглушил все остальное, и мы удивленно переглянулись, медленно встали и обнаружили, что целы и невредимы. Тут до кого-то из нас дошло, что этот звук не снаружи, а внутри комнаты, и тогда мы поняли, что это старик захрапел во сне.

Мы над этим тихонько похихикали, да и подошли к нему на цыпочках: он лежал в углу комнаты, завернувшись в теплое одеяло. Где-то довольно далеко начали рваться бомбы, комнату заливал лунный свет, потому что одеяла с окон давно сорвало, а мы стояли и смотрели, как он всхрапывает и что-то бормочет во сне. Старик заворочался и сбросил одеяло, но мы тут же накрыли его снова, чтобы он не проснулся. Где-то далеко в лесу гремела канонада, а мы встали вокруг спящего старика и охраняли его сон, будто ничего важнее на всем свете не было. Война будто отступила на второй план, будто нет ничего важнее того, чтобы старик не проснулся, будто если он проснется, мы точно проиграем в этой войне.

На пару минут все стихло, а потом прямо над нами раздался оглушительный свист, и через секунду началась канонада, да так близко, что показалось, будто из нас вдруг высосали весь воздух вместе с легкими — казалось, что с каждым разрывом бомбы взрывается и голова. У нас начинается паника, и тут мы слышим гогот, но решаем, что нам показалось, а в следующую секунду вылетают окна, осколки попадают в стены, падают на пол. Мы благодарим Бога, что не стояли у окон, все стихает, до нас доносятся стоны старика, и мы обеспокоенно склоняемся над ним. Веки подергиваются, но глаза закрыты, он ворочается, что-то стонет вполголоса, и мы понимаем, что он все-таки не спит. Один из испанцев наклоняется к нему и что-то шепчет на ухо, спокойно и ласково, и мы видим, как старик обмякает, погружается в сон и снова храпит. Тогда мы осторожно подходим к окну и видим, что в сарай попали.

Собираем обломки досок и остальной хлам, влетевший в дом, убираем все, выбрасываем. Гудение аэропланов отдаляется, мы выходим во двор и видим, как они исчезают за луной, словно серебряные мотыльки. Все закончилось, и мы отправляемся на поиски наших товарищей. Они разными путями возвращаются в деревню, и вскоре мы понимаем, что потери невелики, потому что большинство наших оказались смекалистей нас, выставили караульных и успели укрыться в лесу еще до первой волны. А вот деревне досталось — кругом сплошные руины, пятеро наших товарищей попали под пулеметный огонь на единственной улице и погибли. Мы похоронили их в поле на окраине деревни, винтовки положили на могилы вместо памятников.

До рассвета мы бродили по деревне, оценивая масштабы разрушений. Никогда я не видел такой интенсивной бомбежки — старик-то наш чудом божьим уцелел, думали мы. Большинство домов рухнули, в кроне одного из кипарисов застрял столик на трех ножках. Вся дорога в воронках от взрывов, а одна бомба, видимо, попала в место залегания грунтовых вод — воронка заполнилась водой до краев, хотя лето стояло засушливое.

Наконец мы вернулись в дом к старику. Солнце уже взошло, совсем рассвело. Мы стояли и смотрели на дом, на разруху вокруг, и тут скрипнула дверь, чудом уцелевшая под ударами врага. Через секунду в проеме показался старик — в тех же брюках, рубашке, шляпе и сандалиях. Только вот под мышкой у него корзинка, мы туда заглянули, а там — корм для гусей. Старик стоит, щурится на солнце и идет к воронке, образовавшейся на месте сарая. Тут мы замечаем, что от дверей дома до сарая по траве протоптана дорожка. И только когда мы видим, как осторожно он ступает на дорожку, как будто ноги-то у него из костяного фарфора, понимаем, что он ничего не видит, но так привык ходить этой тропинкой, что мог бы и во сне прийти к своему сарайчику. Время от времени он спотыкается об обломки досок, но еще не понимает, что все это значит, поэтому просто терпеливо приподнимает ногу, перешагивает и идет дальше. И тут мы все разом понимаем, что сейчас случится, и замираем, затаив дыхание.