Змея - Дагерман Стиг - Страница 22

— Ты ведь часто ездишь по этой дороге, а?

— Да.

— Знаешь все остановки как свои пять пальцев, а?

— Да.

— Значит, знаешь, что есть остановка под названием Лонгторп, а?

— Не-е-ет.

— Эта остановка такая маленькая, что ты, наверное, ее даже и не замечала.

— Да.

— А что бы ты сказала, если бы знала, что она называется Лонгторп?

В отчаянии она кричит в тишину: да к чему ты клонишь? Я не понимаю!

С ледяным спокойствием он наклоняется, закатывает промокшие штанины и говорит: к тому клоню, что нет смысла бегать в поисках упавших с поезда старух на ветке, по которой идут поезда на Нюнэс, если они упали с поезда, идущего в Сёдертелье. К тому клоню, что знай и люби свой край. Жаль, что ты не знала, что в этом месте смыкаются две ветки. Вот я к чему клоню.

А потом он бьет ее по лицу, она стонет от боли и падает с камня в мокрую от утренней росы траву. Решившись приподнять горящее лицо, она видит, как он с бешеной скоростью несется прямо по путям, а за плечами подпрыгивает ранец. На бегу он хохочет — хохот извергается из него как фонтан, и, когда лес сжимает железную дорогу в кулак, хохот превращается в узкую плеть крика, которая повисает в ясном голубом воздухе, готовая вот-вот обрушиться на девушку. Солнце поднимается выше, высушивая всю траву, кроме пятна, на котором лежит ее тело. Она не плачет, ни о чем не думает и не видит снов. Просто лежит без движения в траве под ольхой, и сначала солнечные лучи едва согревают ее, потом омывают теплом, а потом обжигают беспомощно вытянутые ноги, неподвижно застывшее под легкой одеждой тело и дрожащий затылок, словно направляя лучи через лупу с перламутровой рукояткой.

Да, вот как бывает, когда после короткой летней ночи наступает день.

Нет, мы не можем спать. Нас восемь человек, мы лежим на койках в огромном бараке, рассчитанном на двадцать солдат, остальные на учениях. Но мы не можем спать не из-за того, что комната слишком большая. И не из-за того, что между казармами стоит фонарь и поливает нас резким светом. И не из-за гулких сигналов к отбою, разносящихся между казармами в десять вечера. И не из-за больших машин, которые по ночам ездят под окнами, грохочут и не дают нам уснуть. И даже не из-за того, что завтра нас могут вызвать к майору и пропесочить за то, что плохо моем пол в коридоре.

Мы не можем спать совсем не из-за этого. Просто когда дневальный гасит свет после отбоя и мы забираемся под пыльные шерстяные одеяла, все вдруг замечают, как из щелей в полу пробивается слабый, колючий запах ужаса. Мы пытаемся защищаться от него. С головой прячемся под одеяла, затыкаем уши ледяными после посещения комнаты для умывания руками. Но очень быстро сдаемся: не пролежишь же всю ночь, с головой укрывшись шерстяным армейским одеялом. Так и задохнуться можно, не ровен час.

И тогда мы вздыхаем, потягиваемся и вдыхаем сырой казарменный запах, который не меняется в зависимости от времени года: немного пота, немного ваксы, немного ружейного масла, немножко конюшни, которая здесь была до того, как появились мы, а остальное — пыль. Такое ощущение, что тут постоянно кто-то ходит с метлой и взметает в воздух пыль со всех люков, с пола, в коридорах и штабах. Мы лежим и дышим воздухом 1909 года, как его окрестил один шутник еще в те времена, когда нам удавалось уснуть.

Это, кстати, было не так давно, как нам кажется, по ночам мы снова забираемся под одеяла и смотрим на часы. Вообще-то, этого можно и не делать — тут прекрасно слышно каждый удар колокола в церкви Святого Оскара. Иногда время между боем колоколов тянется так медленно, что нам кажется, что мы успели заснуть и немного поспать, но потом мы смотрим на часы и видим, что прошло всего-то минут десять.

Первое время было даже забавно: мы все лежали без сна, но каждый из нас думал, что уснуть не может только он, а утром не подавал виду, что глаз не сомкнул, за исключением тех редких минут — от момента, когда в верхние окна казармы заглядывало рассветное солнце, до сигнала к подъему. На построении все пытались держаться бодрячком и выглядеть отдохнувшими, старались выслужиться перед дневальным кто во что горазд.

И только в обеденный перерыв в тот первый день мы все с удивлением и смущением выяснили, что происходит, потому что, не сговариваясь, улеглись на скамейки в парке, куда, не сговариваясь, пришли разными тропинками, чтобы перехватить хоть полчасика. Но когда и на следующий день произошло то же самое, удивление и раздражение начало расти — особенно в те дни, когда на скамейках в перерыв места хватало не всем.

Жуть как от этого спать хочется, сетовали мы, зевая. А то ж, глаз всю ночь не сомкнуть, отзывались мы в ответ. Пузырь лопнул. Мы ощутили некоторое освобождение, когда покров тайны спал, и начали наперебой хохотать. Такое облегчение испытываешь, когда понимаешь, что у всего полка понос от холодца, что не ты один провел полночи в сортире.

Вот почему, когда на следующий вечер раздался сигнал к отбою, нам было не так тяжело. В казарме погасили свет, заперли двери, и мы начали болтать, хотя знали, что это строжайшим образом запрещено. Но лучший способ довести человека до отчаяния — не давать ему спать. Работает так же хорошо, как голод, поэтому совсем скоро стены казармы тряслись от раскатов хохота, когда заправские шутники принимались за дело. Ошибочно полагать, что мы так громко смеялись оттого, что шутки были смешными. Просто смех стократно усиливал все звуки и помогал нам держать голову страха под водой.

Поэтому было совершенно неудивительно, что через какое-то время дневальный рывком распахнул дверь, включил свет и заорал: разговорчики в строю! Кто тут у вас такой болтун?! Но мы, разумеется, промолчали, сплоченными рядами повернулись на бок и попытались притвориться спящими, и он ничего не добился, хотя подошел к каждой койке и потряс каждого из нас за плечо. Но мы лежали как бревна и не издавали ни звука, пока не поняли, что он ушел, не стоит под дверью и не подслушивает.

Ну и тогда все началось заново, но мы пытались сделать так, чтобы нам больше никто не помешал, потому что казалось, что мы сойдем с ума, если будем молча и неподвижно лежать на своих койках, целую ночь дыша едва заметным запахом ужаса. Чтобы нас не было слышно, мы договорились, что будем по очереди рассказывать истории, а смеяться нельзя, каким бы смешным ни оказался рассказ. В ту ночь мы успели послушать всего три истории, но не потому, что они были такими длинными, и не потому, что рассказчики подошли к делу так обстоятельно, — просто постепенно мы один за другим засыпали, потому что эти три истории — некоторые из нас даже не дослушали все три, а то и две, и услышали только первую — заставляли нас забыть о том, чем пахнет ужас. Истории-то, может, были не особо примечательными, просто их рассказывали так тихо, что нам приходилось напрягаться, чтобы ничего не пропустить — особенно мораль, которой заканчивалась каждая из них.

Первым заговорил на удивление не главный шутник полка, хотя тот все равно постоянно шевелил губами, даже когда молчал. Мы смеялись над ним и говорили, что ему рот надо жиром высшего сорта намазать, чтобы хоть на какое-то время заткнуть. Кстати, от него и правда воняло жиром. Дело в том, что он работал на складе, где пахло главным образом жиром и машинным маслом. Возможно, из-за этого он и не чувствовал отвратительный запах ужаса так сильно, как мы, потому что на построении с утра уверял нас, что даже историю Джокера не дослушал до конца, а ее-то дослушали даже самые сони из нашей компании.

В общем, первым начал свой рассказ Джокер, и мы немного удивились, потому что, вообще-то, он молчун. Мало кто из нас с ним разговаривал с тех пор, как он попал в наш полк месяц назад. Да и вообще, мы мало что о нем знали. На самом деле он был девятнадцатого года рождения, а значит — старше всех, в учетной книге значилось, что он разнорабочий из Эребру. Да, ну а потом мы узнали, как, впрочем, и весь полк, что это он проиграл шестьдесят крон в покер в первый же день, еще до официального зачисления на службу.