Учебник выживания для неприспособленных - Гунциг Томас - Страница 24

Марианна выросла, сохранив в глубине души воспоминание о «Pumping Iron». Она отчасти строила себя под это воспоминание, и ее отношение к миру, определенное генами зеленой мамбы, сформировала со временем высшая мудрость Арнолвда Шварценеггера: «Никогда не жалуйся на судьбу! Пока ты скулишь, другие тренируются! Настоящие чемпионы — те, кто преодолел болевой порог! Вы должны покончить со всеми эмоциями, отвлекающими вас от цели!»

Все это еще усилилось и укрепилось позже, в ходе многочисленных семинаров по стимуляции и мотивации в отделе продаж и коучинга по выходным, посвященного «личному влиянию, силе убеждения и укоренению авторитета», на которых ей вдолбили в голову, вытатуировали в мозгу, что менеджер подобен загнанному зверю и не знает ни минуты передышки. Ее учили, что менеджер должен жить в одиночестве и постоянном риске и что он должен это любить. Что он должен, просто обязан расцветать в этой действительности, где стресс означает, что он жив и совпадает по фазе с окружающим миром. Что этот стресс есть единственная возможная зона личностного расцвета, что такой ценой надо платить за развитие.

Марианна открыла глаза.

Яростное пламя бушевало у нее внутри.

Из такого теста она сделана: из теста коммерсанта первого класса, из теста менеджера, из теста Арнольда Шварценеггера. Она тверже камня, у нее стальная психика, она — результат веков и веков эволюции крупных хищников, и вдруг… она сбежала.

Как последний лузер!

Черт, черт, черт!

Какие-то типы вломились к ней, все перевернули вверх дном, избили ее, связали в вонючей ванной, может быть, даже совали свои грязные члены в одно из ее отверстий, и все, что она смогла, — сбежать.

В мерзкий коридор этого мерзкого дома.

Марианна развернулась на сто восемьдесят градусов. Направилась к двери квартиры, которую только что покинула, и вошла внутрь.

Без колебаний.

С решимостью без сучка без задоринки, совершенной, как таблица Excel.

Группа «Murder Metal Macabre» написала одну из своих лучших песен как дань памяти Кеннета Бьянки и Анджело Буоно, двух маньяков, которые несколько месяцев убивали девушек в конце семидесятых годов. Жан-Жан вспомнил, как один секьюрити, с которым он работал в начале своей карьеры в торговом центре, дал ему в перерыве послушать:

Тот же секьюрити потом показал Жан-Жану фотографию тела одной из жертв, Дианы Уайлдер, двадцатипятилетней проститутки; он нашел ее в Интернете и бережно хранил в своем бумажнике, чтобы, как он говорил, «всегда помнить, на что способен человек». Жан-Жан помнил, как бросил взгляд на зернистую фотографию: окровавленное женское тело на прозекторском столе, груди обмотаны колючей проволокой, зеленая пластмассовая швабра торчит из вагины, а на правой ноге до странного девственно-белый носочек.

Жан-Жан подумал про себя, что парень, который носит такое в бумажнике, скорее всего, не очень дружит с головой, и решил быстренько очистить тот маленький участок памяти, где запечатлелась фотография мертвой девушки.

Спустя годы, стоя перед приоткрытой дверью квартиры, в которой на него напали четыре здоровенных, как танки «шерман», волка и из которой он бежал, бросив жену на произвол судьбы, эта картинка вдруг всплыла из мусорных баков его памяти.

Жан-Жан сам удивлялся накатившему вчера упоению от перспективы жизни без Марианны. Он помнил, что вызванный нападением ужас сменился радостью, почти постыдной, но от этого не менее реальной, как будто эти четыре волка, наверняка убившие Марианну, были четырьмя воплощениями наконец-то улыбнувшейся ему удачи.

Но теперь, когда в памяти всплыл образ Дианы Уайлдер, Жан-Жан понял: то, что ждет его за этой дверью, очень и очень далеко от его представления о счастье. Что ждало его за этой дверью, он уже чувствовал, так отчетливо, будто две стальные пластины сдавили ему виски, и он знал, что это будет ужасно. Это сломает его. Это его уничтожит.

Он думал обо всем этом и, удивляясь не меньше, чем ночному хмелю, чувствовал, что начинает злиться на Марианну, которая, даже мертвая, продолжает отравлять ему жизнь.

Тич перед ним толкнул дверь и вошел. Жан-Жан замешкался на пороге. Время как будто замедлилось и стало липким. Ему показалось, что теперь это будет всю жизнь: вечно ждать у двери, чтобы ему сообщили, что женщина умерла по его вине. Он отчетливо ощутил, что сжимается, и опустил голову.

Ему претила собственная трусость: вчера он сбежал, сегодня обделался от страха.

Ему было жаль своей загубленной жизни.

Он чувствовал себя ничтожеством.

Полным ничтожеством, трусливым и ни на что не способным.

Наконец из квартиры вышел Тич. Жан-Жан не смел посмотреть ему в лицо, сердце в груди отчаянно колотилось. Он был уверен, что оно вот-вот разорвется.

— Никого нет, — сказал Тич. — Бардак, но никого.

Белый помнил все, но предпочел бы ничего не помнить. Белый хорошо помнил квартиру, в которую они с братьями вошли, чтобы расправиться с человеком, виновным в смерти их матери.

Он помнил, что с самого начала все пошло не так. Какая-то фурия, проворная до невероятности, набросилась на них в темноте. У нее был нож, и она ранила Бурого в бок. Серый достал ее ударом лапы, который должен был переломать ей все кости, но она осталась целехонька. Потом он, Белый, схватил женщину за горло, и тут она укусила его за руку. Никогда в жизни ему не было так больно. А ведь вся его жизнь была большим ковром, вытканным вокруг узлов боли. Сколько раз сидевшая с ними соседка их лупила, его сильнее остальных, потому что знала, что он вожак стаи. Сколько было пинков, сколько пощечин, а потом, позже, сколько пришлось воевать с местной мафией, которой очень не нравился рост влияния четырех волков на экономику квартала: в ход шло все, от палок до пистолетов. Он помнил, будто это было вчера, какую боль испытал, когда пятеро ублюдков подловили его в подземном паркинге башни «Мокрощелок» и били цепями, обмотанными колючей проволокой. В тот день он чуть не лишился пяти пальцев и глаза.

Да, в жизни ему бывало больно, очень больно, но все эти боли не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытал, когда эта женщина укусила его за руку, впрыснув в кровь Бог весть какую пакость. Он помнил, как перед самой болью его поле зрения вдруг сузилось, и потом, тысячную долю секунды спустя, ему показалось, что поезд въехал прямо в грудь и остановился, миллионы тонн стали застряли за грудиной. Руки и ноги отнялись. Он упал наземь. В глазах помутилось, но он видел, как убегал человек, которого они пришли убить. Видел, как братья кинулись в кухню за укусившей его женщиной. Сам он не мог ничего сделать, только изо всех сил старался не потерять сознание.

Очаги чистой боли вспыхивали повсюду в его теле, подобно катышкам фосфора. Белый чувствовал себя огненной горой. Он дышал короткими вдохами, но кислорода не хватало. В какой-то момент ему показалось, что сердце перестало биться. Он был уверен, что оно пропустило один или два удара, это было странное ощущение, когда в грудной клетке глохнет мотор.

Потом его подняли. Он узнал запах Черного. Его бросили на заднее сиденье семейного «Пежо-505». Рядом с ним молча лежал Бурый. Брат смотрел на кровь, текущую между пальцами прижатой к ребрам руки. За руль сел Серый. Черный уселся рядом и то и дело оборачивался, с тревогой поглядывая на Белого.

Белый весь дрожал. Он сам не понимал почему, но дрожал. Долгими, сильными содроганиями, с которыми ничего не мог поделать. Яд действовал как чуждая сила, забирая власть над его телом, подчиняя себе молекулу за молекулой, атом за атомом.