Прыжок "Лисицы" (СИ) - "Greko" - Страница 14

— Ждите! — вот и весь ответ.

Через два часа подошел новый катер. С него закричали:

— Таможенно-карантинная служба! Экипажу спустить трап и построиться у дальнего борта!

Вскоре на палубу поднялась группа солдат во главе с офицером. Лица у всех, как и в одесском карантине, были замотаны тряпками. Но я узнал старшего группы. Это был мой старый знакомый, штабс-капитан Проскурин!

[1] К нашему великому сожалению, все так и было. Начиная с первого дня погони за «Виксеном» и до прибытия в порт Севастополя капитан-лейтенант Вульф демонстрировал вопиющий непрофессионализм в управлении вверенным ему кораблем.

[2] Ластовые экипажи — моряки, списанные на берег, но продолжавшие нести службу. В отличие от практического флота носили форму сухопутных войск.

После визита таможенно-карантинного наряда шхуну гребным баркасом отбуксировали назад, с главного рейда в Карантинную бухту. Она напоминала змею, извивающуюся на плоской, лишенной растительности, каменистой земле, припорошенной снегом. Здания карантинной службы, включавшие пристань и пакгауз, имели неприглядный вид, являя разительный контраст с одесским Карантинным городком. Столь же унылыми выглядели окрестности. Здесь «Лисице» было предназначено простоять все время, пока будет идти следствие. Любое сообщение с берегом, кроме почтового, возбранялось.

Изоляция «Виксена» была вызвана несколькими причинами.

Севастопольский карантин вообще отличали строгие порядки. В городе еще не забыли события 1830-го года, когда из-за искусственно навязанного карантинного оцепления и ограничений вспыхнуло народное восстание. Убийство губернатора, введение в бунтующие слободки войск, следствие и суд, казнь зачинщиков — Севастополь тогда прилично потрясло. Повторения подобного никому не хотелось. Экипажу было приказано оставаться на борту вместе с русской охраной. Через 12 дней на шхуне стали подходить к концу запасы продуктов. Белл, не успев прибыть с «Аяксом», принялся бомбардировать берег паническими и обвинительными письмами на имя Лазарева. Он обвинял флотское начальство в желании заморить британцев голодом. Сетовал на отсутствие консула и английских купцов, через которых можно было бы передать письма на родину, «дабы привлечь внимание европейской общественности к деспотическому произволу».

Когда две недели карантина истекли, стало понято, что Белла, Чайлдса и его команду удерживают в Карантинной бухте не только из-за опасений занести в город заразу. Флотские просто никак не могли решить, что им делать с задержанными. Лазарев со своим штабом сидел в Николаеве и на все запросы портового начальства отвечал: «ждите!». Он списывался с Петербургом, с высокими чинами в Адмиралтействе в надежде получить инструкции. Ему отвечали так же, как адмирал отбрехивался от севастопольцев. Без императора никак невозможно было решить дело. Прыжок «Лисицы» натолкнулся на торжество бюрократического идиотизма николаевской России.

Обо всех этих чернильных баталиях мне поведал Проскурин. Он сопровождал меня на гауптическую вахту, где мне предстояло пребывать все время судебного следствия.

Официально я числился арестованным как турецкий эмиссар, вступивший в предосудительные сношения с кавказскими мятежниками. Именно на этом основании штабс-капитан забрал меня со шхуны в день прибытия «Виксена» в Севастополь. Его специально вызвал в Крым де Витт, узнавший о моем пребывании на «Лисице». На пароходе добраться до Севастополя вышло в три раза быстрее, чем нам под парусами. Я был рад его видеть.

Положенные две недели карантина отсидел в лазарете, пугая штаб-лекарей своим черкесским видом. Отоспался. Отъелся казенных харчей. Описывал вместе с Проскуриным свою кавказскую «Одиссею» и, по его совету, оформлял все записками в виде описания отдельных районов Черкесии как будущих театров военных действий.

— Мы, военные, такое любим, ты уж мне поверь! Вот, ты черноморцам подарил картинку мыса Адлер. Честь тебе и хвала! Зачтется в будущем, когда награды начнут раздавать. Так что не ленись — шпарь дальше. Дороги, сколько народу в аулах, как к ним подступиться…

Я и «шпарил». Извели на пару тонну бумаги, бочонок чернил и две бочки вина. В общем, весело время провели. Теперь мне предстояло испытать на собственной шкуре гостеприимство военно-морской пенитенциарной системы.

— Знал бы ты, брат, каких трудов мне стоило запихнуть тебя на гауптвахту к морякам! — делился со мной Николай Ефстафьевич. — Сам знаешь, каковы эти флотские! Упрутся, как баран в ворота — с места не сдвинешь. Не положено, не положено… Не моряк… Можно подумать, я тебя не в тюрьму устраивал, а в отель «Ришелье». Одно помогло: числишься ты нынче за судом, составленным из капитанов. Ему судьбу «Виксена» решать.

— И к чему дело идет?

— Флотские, понятно дело, трубят на всех углах, что шхуна — их законный приз. Теперь нужно лишь найти юридические основания, чтобы конфискации придать приличный вид. В Европе про это дело уже вовсю шумят.

— А что Британия? Войной еще не грозит?

— Ждем свежих газет. Пока все тихо. Но ясно, что они это так не оставят.

— А со мной что будет?

— Твоя роль еще не определена. То ли ты переводчиком на суде будешь. То ли обвиняемым. То ли и тем, и другим. В любом случае, на гауптвахте будешь не сидельцем, а постояльцем. Хотя, если хочешь, могу попросить, чтобы тебя в общую камеру к офицерам-дебоширам пристроили, — хохотнул Проскурин.

— Ну тебя, с твоими шуточками!

— Нет, а что? Чем не идея? В цепях уже посидел. Считай, опытный арестант-каторжанин! Станешь в камере бубновым тузом![1]

— Тьфу на тебя!

— Ладно, ладно… Извини! Никто тебя обижать не будет! Но в город тебе ходу нет. Кто знает, сколько тут шастает английских шпионов? Спалишься запросто. Я тебе еще куртку моряцкую притащу, нормальные портки и сапоги. Хватит народ пугать своим видом! Видел я, как персонал лазарета на твой кинжал пялился!

— А что такого? Не им же одним людей резать⁈

Мы дружно засмеялись. Настроение было отличным. Не знаю, как Проскурин, а я просто кайфовал от возможности пройтись по городу с его прямыми улицами и специфической публикой. Как-никак крепость и военно-морская база. Мундиров, киверов и треуголок хватало. Как и баб из слободок, спешивших куда-то по своим делам. Как же я соскучился по своим — по Марии, Янису, Умуту, моим грекам. Весточка уже отправлена. После Рождества жду их в гости!

Специально в «маляве» упирал на то, что только после Рождества. Зная соплеменников, был убеждён, что табором примчались бы именно на великий праздник, чтобы не оставить единоверца в такой день одного. Но я совсем не хотел, чтобы они пожертвовали таким событием. Все-таки для греков Рождество — значимый праздник. Забавно, что в СССР моя семья справляла его, как и все православные 7 января. Переехав в Грецию, я уже отмечал его 25 декабря. И уже привык к интенсивности празднования. Религиозная составляющая для греков, безусловно, основная. Но кто ж может им запретить при этом веселиться без удержу! Недаром период с 26 декабря по 6 января в Греции называют Додекамероном! Двенадцать дней гульбищ, вкусной еды!

Чтобы хоть как-то соответствовать традициям, упросил Проскурина принести мне полено от здорового и крепкого оливкового дерева. Думал, удивится, начнет расспрашивать, на что оно мне. Уже готовился разъяснить, что так греки так оберегают дом от злых духов, незваных гостей. Полено горит все двенадцать дней! Проверено! Но Проскурин, все-таки, долгое время крутился среди греков. Уже знал многие обычаи. Не удивился, но репу почесал.

— Где ж я тебе его достану? — махнул рукой. — Достану как-нибудь! Не лишать же тебя совсем такого праздника⁈

И — достал! Я со смехом подумал, что вполне возможно Проскурин наведался в гости к де Витту. Там и нанёс урон Гефсиманскому саду гения русской разведки!

Я закинул полено в вычищенную, я бы даже сказал, вылизанную, печку. Присел возле.