Поймать хамелеона (СИ) - Григорьева Юлия - Страница 5

— Глаша! — вскрикнул Михаил, распахнув дверь, и замер, рассматривая сестру.

Похоже, войдя, она уселась в первое же кресло и устремила взгляд перед собой. Внешний вид младшей Воронецкой был плачевным. Волосы пришли в великий беспорядок, и Михаил даже заметил кусочек еловой ветки с несколькими колючками, застрявший в развалившейся прическе. Платье было помято и хранило следы травяной зелени на коленях. Может, было где-то еще, но помещик этого сейчас не видел. Зато он увидел порванный рукав.

Медленно, будто крадучись, Воронецкий приблизился к сестре и, присев на корточки, заглянул ей в лицо. Было оно бледным, и оттого ссадина на щеке смотрелась ярко-красной полосой. Ни синяков, ни чего-либо еще Михаил не заметил, только вот эта вот ссадина, которую можно было получить и продираясь сквозь густой кустарник.

Помещик остановил взгляд на глазах сестры и внутренне поежился. Были они пусты и равнодушны. И сколько бы Михаил ни пытался поймать ответный взор Глашеньки, ему это так и не удалось. Она продолжала смотреть мимо и на появление брата никак не реагировала. Даже ничего не сказала. Губы младшей Воронецкой были плотно поджаты.

Помещик взял ее за руки, ожидая уловить дрожь, но тонкие девичьи пальцы не подрагивали. Были они прохладны, но, пожалуй, и всё, что можно было сказать. На пожатие Глафира не ответила.

— Глашенька, — негромко позвал Воронецкий, — сестрица.

Она повернула голову и наконец взглянула на брата, однако этим и ограничилась.

— Глаша, что с тобой произошло? — по-прежнему тихо снова спросил Михаил.

Глафира поднялась на ноги и направилась в свою спальню. Помещик проводил ее взглядом, после тряхнул головой и повысил голос:

— Глаша!

Дверь за ее спиной закрылась. Воронецкий присел было на кресло, с которого только что встала его сестра, но тут же порывисто поднялся на ноги и устремился следом. Он распахнул дверь в спальню и сразу же увидел Глашеньку, стоявшую у окна. Теперь она хотя бы смотрела на улицу, а не в пространство.

Михаил решительно подошел и встал рядом. Некоторое время поглядывал на сестру, но, в конце концов, развернулся к ней и спросил:

— Где ты была?

— Я устала, — ответила Глаша и подошла к кровати. Она улеглась и закрыла глаза: — Уйди, я хочу спать.

— Тебя обидели? — прямо спросил ее брат. — На тебе нет лица…

— Я хочу спать, — повторила младшая Воронецкая.

Михаил подошел к кровати и уселся рядом.

— Глашенька, — позвал он мягко, — я не стану тебя бранить. Прошу, откройся, душа моя, что с тобой случилось? Тебя кто-то обидел? Это убогий? Он что-то сделал с тобой? С… снасильничал?

Девушка открыла глаза, посмотрела на брата и повторила, четко разделяя слова:

— Ты ошибаешься, Миша, со мной всё хорошо. Я просто заблудилась и не могла найти дороги назад. Потом нашла и пришла. Я дома, волноваться не о чем. Теперь прощу оставить меня.

— Глашенька…

— Я хочу спать! — неожиданно зло выкрикнула младшая Воронецкая.

Михаил поджал губы и встал на ноги. Он с минуту смотрел на сестру, но она вновь закрыла глаза и больше брата не замечала. Ощутив, что закипает, Воронецкий притопнул ногой, а после развернулся и вышел из комнат Глафиры.

За дверью его ожидали дворецкий Осип и Прасковья. Они испытующе посмотрели на помещика, однако тот прошел мимо и направился к своим комнатам. И все-таки он остановился и развернулся на пятках туфель.

— Ты, — указал он на горничную, — ступай к Глафире Алексеевне и глаз с нее не спускай. А ты, Осип, сыщи мне убогого.

— Неужто… — охнув, дворецкий прикрыл рот кончиками пальцев.

— Не знаю, — ответил хмурый Михаил. — Говорит, что просто заблудилась и не могла найти дороги к дому. Сыщи мне Афонина, Хочу говорить с ним.

— Так, может, и вправду барышня заблудились? — начал Осип, но замолчал под суровым взглядом помещика. После склонил голову и произнес: — Найду, барин, из-под земли достану.

— Исполняй, — кивнул Воронецкий и скрылся за дверью.

В усадьбе помещиков Воронецких царили уныние и растерянность. Прислуга переговаривалась шепотом, поддавшись подавленному настроению барина. Сам же Михаил Алексеевич ходил мрачным и раздраженным, срывая дурное расположение духа на тех, кто попадался под руку. А то замолкал и отвечал на доклады кивком, а мог и просто отмахнуться с хорошо приметной усталостью.

Воронецкий измотал себя собственными жуткими фантазиями и подозрениями, но более всего переживаниями о своей единственной родной душе, о сестрице. Глафира Алексеевна стала вовсе на себя не похожей. Не улыбалась, не целовала поутру брата в щеку, желая доброго утра. Не ходила на свои возмутительные прогулки в одиночестве и с братом разговаривала так, будто они были чужими.

И хоть прошло всего два дня с тех пор, как она вернулась после исчезновения, но жизнь в отчем доме уже казалось невыносимой. И хуже всего было то, что Глаша так и не желала говорить о произошедшем с ней. Это давало повод ее брату воображать картины одна ужасней другой, а младшая Воронецкая и не думала его успокаивать.

Впрочем, не все попытки разговорить сестру сводились к допросу. Михаил старался хотя бы расшевелить Глашеньку, вызвать улыбку. Наверное, последнее было нужно больше ему самому, чтобы ощутить — ничего не переменилось между ними, и в доме вскоре воцарится прежний покой. А всё прочее… обойдется, непременно обойдется.

— Дозвольте, Михаил Алексеевич.

Воронецкий отложил книгу, которую пытался читать, чтобы отвлечься, но, кажется, дальше первого абзаца так и не продвинулся. Он посмотрела на Прасковью, топтавшуюся в двери, и кивнул, дозволяя войти. Однако тут же вовсе вскинулся, ожидая дурных новостей.

— Что такое, Параша? — спросил помещик горничную. — Что с Глафирой Алексеевной?

— Так знаете же, барин, — приблизившись, ответила девушка. — Я ж о том говорить и хотела.

— Говори, — протяжно вздохнул Михаил. Он вновь взял книгу и устремил на раскрытую страницу невидящий взгляд. Слушать не хотелось, и без того было тяжко.

— Уж больно переменились наша барышня, — чуть помявшись, заговорила Прасковья. — Уж простите за смелость, Михаил Алексеевич, не думайте, что я свое место забыла. Да только мы с Глафирой Алексеевной почти как подруги были. И доверялись они мне, и делились, что думают. Чего вам как брату и мужчине не скажут, со мной не смолчат. — Воронецкий бросил взгляд на горничную. Допустить, что простой девке его сестра доверяла больше, чем ему, родному брату, было сложно. Кажется, Прасковья поняла и поспешила пояснить: — Не всё девица может мужчине сказать, хоть он и родня ее единственная. Хоть простая, хоть благородная, а всё одно есть, что на сердце скрыть. Таким с сестрой поделишься, с подругами, а мужчине не откроешься. Это не стыдное, просто… — она замолчала, явно подыскивая слово.

— Девичье? — с вялой улыбкой подсказал Михаил.

— Как есть, барин, — кивнула горничная. — О чем думается, мечтается. Обиду какую разделить или радость. А подруг-то у нашей Глафиры Алексеевны и нет совсем, вот со мной, стало быть, и сдружились. А я потому и думала, что мне доверятся, расскажут, что с ними приключилось. Я и так, и этак…

— И что же? — насторожился Воронецкий.

— А ничего, — всплеснула руками Прасковья. — Совсем ничего. И будто не было меж нами доверия. Будто всегда я просто прислугой была. Поглядят холодно и скажут: «С чего бы мне перед горничной душу открывать?» Вот прям так. А еще несколько дней назад за руки брали, на ухо шептали, и смеялись мы вместе. Будто ушла одна барышня, а пришла другая.

Я уж ночью под дверью их слушала. Думала, одна в темноте перед собой откроются. Заплачут, может, попричитают, я и узнаю, что на сердце барышни лежит. А нет. Тихо всё. Заглянула я осторожненько, а они спят себе, будто и худого не было ничего. Вот и думай, что с Глафирой Алексеевной делается?

Михаил всё это знал. Он и сам как-то приходил под дверь спальни и слушал. И тогда тоже была тишина. И вела с ним себя Глаша схоже. Будто чужой человек. Взгляд холодный, говорит не грубо, но и не приветливо. Чуть что: «Устала, братец, хочу одна побыть». Или же: «Книга больно интересная, Мишенька, хочу почитать».