Барочные жемчужины Новороссии (СИ) - "Greko" - Страница 7

Мне невольно вспомнился мой первый день в Стамбуле, когда я бежал через толпу, как мне казалось, ряженых. Здесь я тоже будто участвовал в съемках какого-то исторического фильма. Вот только сценарий его мне был куда более по сердцу.

Остановились на углу Дерибасовской и Ришельевской. Распрощались.

Зашел в гостиницу — снова сражен наповал. Мрамор, колонны, позолота, великолепная деревянная отделка. Все — как в лучших домах Парижа и Лондона. И сервис на высоте: номер Спенсеру забронирован, его ждут.

Остановился у входа, морщась от грохота экипажей по мостовой, визга несмазанных колес под пирамидальными арбами и скрипа подвод, запряженных быками. Немного расспросил швейцара, куда податься греку-туристу.

Он оказался из наших и — благородная душа — решил меня предупредить:

— Имей в виду, брат: в нумерах постелей нет, только сами кровати.

— Это как же⁈

— Принято здесь так. Баре со своими постелями прибывают. А иностранцам такое в диковинку. Вот они и ночуют в день заезда на голых кроватных решетках, — он громко расхохотался, утирая слезы.

Ну и дела! Надо Спенсера предупредить. Бегать сейчас в поисках одеял с подушками не буду. И денег мне Эдмонд на такое не выделил, и деть будет некуда. Но магазин с подобным товаром приглядеть не мешает.

Двинулся по Дерибасовской. А там… Магазины, магазины, магазины… С модной мужской одеждой, с дамскими нарядами, с галантерейным товаром, с мануфактурой, с зонтиками, шляпные, обувные, сигарные… От вывесок с иностранными именами рябило в глазах: мадам Шурац, месье Леонард, Томазини, Трините — одни итальянцы да французы. Нужно сюда затащить Марию душу отвести. Мигом настроение поднимется.

Еще клак этот дурацкий! Я заметил, что народ вокруг не особо обращает внимание на наряды окружающей публики. Атмосфера вполне демократичная, тут все пришельцы. Но мне эта подаренная Фонтоном шляпа не нравилась категорически.

В общем, решено: Марии — платья, белье и обувь, мне — боливар, как на рисунках Пушкина. Может, он его в этих магазинах и купил? Не так давно он тут, вроде, был — лет десять назад.

Вдруг я застыл.

Запах! Боже, какой чарующий и знакомый запах! Так пахнет только Средиземноморье! Так пахнет южное лето и бессмертие! Миллионы оранжевых солнц Греции, великие в своей простоте апельсины — это их дивный аромат заставил меня застыть на месте!

Я побрел на этот запах, как крысы за дудочкой крысолова, не обращая более внимания ни на что вокруг. И вскоре нашел его источник — длинную улицу с раскрытыми настежь погребами магазинов колониальных товаров.

Греческая улица! Я нашел свое сердце в Одессе!

Что только не предлагали местные магазины! Оливковое масло, фаршированные маслины, макароны, итальянские колбасы, соленую лакедру и анчоусы в маленьких бочонках, экзотические фрукты в окружении пирамид из апельсинов и лимонов, желтые сахарные головы, перевязанные голубой бумагой, сицилийский шоколад из Модики[1] и, конечно, сотни бутылок и бочек вина… Все дары Европы и заморских колоний свозились сюда!

Улица пестрела вывесками не только магазинов, но и торговых домов. «Братья Родоканаки», «К. Попудов», Инглеси, Петрококинос, Марозли, Мавро — одни греческие имена, среди которых, не понятно каким образом, затесалась американская фамилия Ралли.

Еще больше было вывесок винных погребов — «Cantina con diversi vint». Из мрачного входа, ведущего под землю, раздавались веселые крики, и терпко пахло винными парами.

Я сглотнул слюну. Как же я соскучился по спагетти болоньезе и глотку доброго Кьянти!

Снова запах! На этот раз из переулка меня манили ароматы жарящегося на углях барашка.

Ноги сами потащили меня от винного погребка в маленькие тесные дворики, увитые плющом, где вокруг столиков сидели посетители за жаркими спорами и дымящимся густым кофе.

Настоящая греческая таверна! Шум, крики, звон бокалов, родная речь — как мне все это знакомо!

Я уселся за свободный столик, огляделся с удовольствием.

Посреди двора — маленькая мраморная цистерна с зеленеющей водой. Над головой нависали наружные деревянные галереи в уровень с крышей и отдельные балконы. В противоположном от входа углу была устроена открытая печь, где на вертеле крутили тушу поросенка.

Прислушался.

По соседству шел эмоциональный спор, но не о политике, как принято среди завсегдатаев кофеен, — о более деликатном предмете.

— Я вам сто раз уже сказал, — горячился какой-то старичок, крепко сжимая узловатыми пальцами внушительную трость. — Погромами мы наелись еще там, в Фанари. Так зачем же нужно тащить сюда этот дикий обычай? В Константинополе турки громили наши дома, здесь мы решили последовать их примеру. То, от чего бежали, хотим высадить, как ядовитый анчар, на местной каменистой почве?

— Господин Севастопуло, но евреи сами были тогда виноваты в своих бедах. Ведь на них тогда набросились после того, как они не сняли свои дурацкие шапки, когда шла похоронная процессия с телом патриарха! — эмоционально вскричал его оппонент, дородный грек в цветастом жилете.

Я догадался, что обсуждают события 1821-го года, о которых упоминал Цикалиоти.

— Вы еще нам расскажите гнусную легенду, что евреи Константинополя выкупили тело нашего мученика Георгия, привязали к ногам камни и выбросили в море. Как, интересно, тогда оно могло оказаться на корабле, который его привез в Одессу?

— Что это вы евреев защищаете? — вступил в разговор третий участник спора.

— Никого я не защищаю!

— Защищаете! — воскликнул «жилет».

— Мне дела нет до евреев! Они здесь никто! Жалкие торговцы-разносчики лимонов на Старом базаре!

Тут я еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

Вот бы он удивился… Да что он? Все они ошалели бы, подойди я к ним сейчас и расскажи, что те, кого они сейчас считают никем, с годами — станут всем. Что наступят такие времена, когда Одессу все будут воспринимать в первую очередь, как еврейский город. А, впрочем, не поверят. В лучшем случае, покрутят пальцами у виска, в худшем — отправят в дурку. Если таковая здесь есть, конечно.

Между тем оратор продолжал свою наполненную страстью речь:

— Просто я не хочу, чтобы в нашем славном новом доме завелась старая плесень. Нечему нам у турок учиться! Ни погромам, ни чему было еще! Даже про фески следует забыть, как господину за соседним столом, — он кивнул в мою сторону.

Вот, что вы к клаку этому прикопались и фески ругаете? Мне моя боснийская фесочка куда более к лицу и удобна. Решено: к черту клак!

— И что тебя так развеселило, красавчик? — раздался сбоку звонкий насмешливый девичий голос.

[1] Город Модика, провинция Рогуза, славился своим шоколадом, на пару веков обогнав Швейцарию в производстве южноамериканского лакомства. Топили там шоколадные бобы при более низкой температуре, чем принято сегодня, поэтому на вкус сицилийский шоколад отличался от современного, будто в него песку добавили.

Как и подавляющее большинство людей в такой ситуации, я вздрогнул от неожиданности. Улыбка тут же сошла с моего лица. Я обернулся к обладательнице насмешливого голоса.

Даже сидя, я практически был вровень с девушкой, которая незаметно подошла сбоку, и теперь, не стесняясь, не скрывая ни озорной улыбки, ни своего любопытства, внимательно рассматривала меня с ног до головы.

— Напугала? — спросила, продолжая веселиться.

«Экая дерзкая!» — подумал я.

— Напугала! — признался я, улыбнувшись.

— Не бойся, я не страшная! — усмехнулась девица.

«А это уже становится все интересней и занимательней!»

Моё тут же проснувшееся любопытство по отношению к девице после её очередного заявления, можно было понять. Дело в том, что она хоть и не была страшной, но уж точно любой человек, её увидевший и разглядевший — и не важно, был бы это мужчина или женщина, — не сговариваясь, единогласно определили бы её «некрасивой». И если девушка позволяет себе говорить о себе так, то она отдает себе отчет в том, что некрасива. Это, во-первых. А, во-вторых, понимая свою неприглядность, она не стыдится её: ну, уродилась такой — что поделаешь, приняла и живу дальше.