Барочные жемчужины Новороссии (СИ) - "Greko" - Страница 14

— Вот, видишь! — Мария успела погладить сына по голове за поддержку. — Ребенка не обманешь! Он чувствует!

— Сестра! — попытался, было, вставить словечко.

— Хорошо, хорошо! — сестра предупреждала возражения. — Пусть не красавица! И что⁈ Подумаешь! Зато с приданным! Целый постоялый двор у ее семьи.

— Таверна, — уточнил я.

— И таверна, и дома вокруг! Заведешь себе жену, детки пойдут… И мне в таверне дело найдется, — мечтательно вздохнула она.

На этом «горючее» её мечтаний иссякло. Она задумалась о своей судьбе, оглянулась, понимая, что по-прежнему находится в городе, который ей совсем не по душе, и вынесла неутешительный приговор:

— Или не найдется. Кому я нужна без мужчины? Да еще с ребенком…

— Мне нужна! — я обнял сестру на ходу.

— И мне нужна, — тут же отозвался Янис.

Сестра заставила себя улыбнуться.

У памятника Ришелье толпился народ и незнакомые мне, слава Богу, чумаки. Я резко свернул к полуциркулярному зданию с гордой вывеской «Отель Петербург».

— Здесь подождите! — приказал твердо, а сам зашел в кофейню.

Через пять минут вышел на улицу и вручил своим креманки с мягким мороженым. Рядом стоял улыбающийся официант в белом мундире с золотыми пуговицами, чтобы принять грязную посуду.

— Ооо! — оценил Янис мороженое.

— А то! — хмыкнул я. — Дядя дурного не посоветует. Привыкай!

Янис, как верный, но героический пудель, поспешил за мной на Променад, покончив с лакомством. Мария, поджав губы, семенила за нами. Мороженое ей явно не зашло.

Мы шли по Бульвару. Вокруг цветы, статуи — и бесконечный поток людей, как в 80-х в центре Тбилиси или в Москве в пятничный вечер. Все толкались, звучали фразы на всех европейских языках. Рядом три «курицы хиляли чинно в ряд», как будет петь Аркаша Северный через 160 лет. Какая-то авантажная особа втолковывала своей спутнице, что «сердечный браслет», соединенный цепочкой с кольцом на пальце, вышел из моды, а другая наслаждалась смущением подруги.

Не знаю, что там насчет браслета, но я чувствовал себя истинным красавцем. Мой боливар, как мне казалось, смотрелся круто. Дамы постреливали мне глазками. Я наслаждался, плывя в цветочных ароматах и женском внимании.

Может, зря я отказался от трости? Сейчас бы вертел ее между пальцев… Хотя, как я читал, Пушкин трость носил из чугуна, чтобы дуэльную руку тренировать. Таким дрыном впору статуям головы сшибать! Впрочем, какой из меня Александр Сергеевич⁈

Сестра моих восторгов и самолюбования не разделяла. Уныло плелась сзади, не обращая внимания на разодетую праздничную толпу. Лишь выстрел с моря заставил ее вздрогнуть.

— Сигнал с брандвахты! Сейчас военный оркестр заиграет, — пояснил какой-то франт.

И, действительно, над променадом запели трубы, услаждая слух разморенной вечерним солнцем и цветочными ароматами публики.

— Я устала! — разнылась сестра и повторяла вновь-вновь свою жалобу, вовсе не разделяя моих восторгов от фланирования по Променаду и звучавших военных маршей.

В итоге, я плюнул и свернул на ближайший проспект, чтобы добраться до Греческой улицы.

Мой маневр оказался не из легких. Мы воткнулись в поток, вливающийся на Бульвары. Стоило нам выбраться из толпы, как я услышал:

— Пади! Пади!

На нас чуть не налетела четверка лошадей, запряженных в элегантный экипаж. На первой лошади пристроился какой-то юнец-форейтор, кричавший дискантом на всю улицу местный аналог «Дорогу, дорогу!» На сидениях коляски невозмутимо восседал уже знакомый мне Самойлов в ярко-желтой шелковой рубашке. Он, словно выполняя привычный ритуал, швырнул горсть медяков. Нас едва не снесли на этот раз какие-то оборванцы, выскочившие на улицу, как черти из-под земли.

В глазах потемнело. Сердце стучало как бешеное. Я еле успел выдернуть Яни из-под копыт коней и не дал упасть сестре, когда нищие бросились нам под ноги в поисках небрежно рассыпанной по мостовой мелочи. Не так я хотел закончить нашу прогулку.

Марию это происшествие доконало окончательно — сломалась. Слова не произнесла, безмолвствовала. Но было видно, как она еле сдерживает себя, чтобы не разрыдаться.

«Мороженое, Променад! — вздыхал я про себя. — Думал, что все вот так легко решится? Сестра успокоится? „И на земле мир, и в человецех благоволение“? Кого ты обманываешь⁈»

Так и добрались до таверны Адаши: я с утомившимся племянником на руках — весь в своих тяжелых мыслях и из-за ситуации, и из-за неизбежности серьезного разговора; сестра — на грани истерики.

…Адаша даже не стала скрывать своего недоумения, когда встретила нас. Её можно было понять. Она же справедливо считала, что люди, которые пошли за мороженым и на Променад, должны вернуться довольными и веселыми. А наша троица сейчас вполне сгодилась бы на роль участников траурной процессии.

Сестра быстро прошла мимо неё. Адаша вопросительно взглянула на меня. Я постарался изобразить глазами, что ничего страшного, пустое, бывает, не стоит придавать значения. Адаша не поверила.

— Покормишь? — попросил я её.

Адаша подала ужин в комнаты. Видя наше состояние — расстаралась, надеясь, что вкусная еда хоть как-то отвлечет от дурных мыслей. Приготовила куски жареного в масле калкана — знаменитой черноморской камбалы — с печеной репой и кувшин вина. От предложения Марии разделить ужин с нами отказалась, сославшись на дела. Девушка была умная, понимала, что сейчас тот момент, когда следует оставить нас наедине.

Мария совсем не реагировала на еду, лишь для виду ковыряясь вилкой в своей тарелке. Я в таком состоянии не мог получить удовольствия от еды, как бы ни восхитительна была камбала. Только Янис по достоинству оценил старания Адаши. Уплетал за обе щеки. И не отказался еще и от порции Марии. Поев, тут же начал зевать.

— Иди спать, герой! — улыбнулся я.

Янис ушел.

Я понимал, что могу спокойно избежать разговора. По одной простой причине: знал, что сестра ни за что не позволит себе выказать недовольство своим нынешним положением. Просто потому, что в этом случае она нарушила бы одно из главнейших табу моего народа, проявив неблагодарность.

«Воровство и неблагодарность — две самые худшие вещи на свете!» — все мое детство втолковывали мне мои дед и отец. Если человек сделал тебе доброе дело, ты обязан помнить об этом. Ты обязан быть ему благодарен. Ты обязан ответить ему тем же. Один из тех простых законов жизни, который наряду с другими простыми законами, все еще позволяет человечеству удерживаться на плаву. Хотя все чаще и чаще всякого рода «революционеры» пытаются похерить все эти законы, призывая к сплошному отрицанию под соусом вседозволенности. Глупцы и слепцы!

Рассуждения сестры, сидевшей сейчас напротив и не смевшей поднять глаза, для меня были как на ладони. «Мой брат по моей просьбе, рискуя жизнью, вытащил и меня, и моего сына из плена. Привез сюда! Кормит, поит, одевает и заботится о нас! А я — неблагодарная! Не могу потерпеть, привыкнуть, приспособиться! Не могу сделать вид, что мне все нравится!»

— Тебе здесь все не нравится, сестра, да? — спросил, бросаясь на баррикады. Я мужчина, и мне решать проблемы.

— Что ты, Коста? — сестра, конечно, попыталась все-таки удержаться в рамках должного приличия…

— Сестра!

Я повысил голос. Кроме того, что мой тон призывал её не врать мне, он еще стал сигналом, что я освобождаю её от необходимости быть благодарной, поскольку в наших отношениях, как брата и сестры, мы можем позволить себе быть откровенными. Её недовольство нынешним положением не будет мной воспринято, как проявление неблагодарности. Сестра это поняла. Избавленная от обязательств, она тут же перестала сдерживать себя, закрыла лицо руками и зарыдала.

Рыдала долго. Уж слишком много в ней накопилось за эти две с небольшим недели. Я, как ни странно, был рад. Слезы всегда несут с собой освобождение, облегчение, примирение. Слезы всегда спасают.

Сестра сейчас была неспособна что-либо мне сказать. Я говорил за неё. Сестре только оставалось кивать мне в подтверждение моих — а на самом деле — её выводов.