Дубль два (СИ) - Дмитриев Олег - Страница 13

— Задавай свой вопрос, Дуб, — попросил я. Мне в голову не шло больше ни единого вопроса, которым стоило бы прямо сейчас озадачивать разум такого уровня и масштаба. В ней, в голове, вообще стало как-то просторно и свободно. Казалось, все накопленные за всю жизнь знания могли поместиться в спичечном коробке. А я стоял даже не под сводами храма вселенской мудрости. А под высоким чистым небом. И мудрость была вокруг меня. Я знал, что могу научиться находить её сам.

— Сколько зим своей жизни ты готов подарить мне, Яр? — в вопросе не было даже намёка на эмоции.

— Возьми столько, сколько считаешь нужным, Дуб, — я, кажется, начал отвечать раньше, чем завершилась мыслеформа.

Никогда не умел торговаться. С мамой на рынке мне было неловко. Даже когда узнал, что это особое правило коммуникации, что купить у восточного человека что-то не торгуясь — значит, обидеть его. Даже это понимание не убирало неловкость, испытываемую с детства. С Богами торговаться было вообще как-то глупо. Особенно принимая во внимание то, что я, судя по скорости ответа, начинал всё лучше понимать этот странный язык энергий.

— Без яри в душе так не ответить, Митяй. Теперь, в это время, один человек из нескольких тысяч не стал бы считаться, выгадывать и искать свой прибыток. И ты привёл именно его.

— Ты всегда учишь, что случайности не случайны, — Алексеич почтительно склонил голову.

— Именно так, Митяй. Именно так.

В безмолвном разговоре возникла пауза. Лесник сидел рядом, не сводя с Дуба глаз. Я продолжал восхищаться той широтой и высью, что открылась мне в моём же собственном сознании. Чем занимался Дуб — даже думать не хотелось. Я понял тех, кто из поколения в поколение отдавали ему самое дорогое и важное. У меня кроме этой жизни, если вдуматься, ничего не оставалось. И пожертвовать… Нет, неправильное слово. И подарить её ему было не самой плохой идеей. С его знаниями и возможностями он явно использовал бы мою силу лучше меня.

— Я благодарю тебя, Яр! — необъяснимое чувство радости и щенячьего восторга вспыхнуло в голове, душе, сердце, в каждой клетке, кажется. Хотя за что было меня благодарить — не понимал.

— Но меня же не за что, — оказывается, и мысль может «звучать» растерянно.

— Ты открыл сердце. Ты готов меняться. Ты знаешь о чести. Это достойно благодарности и уважения, человек. И если ты готов принять совет — я дам его.

— А как же отдать годы жизни?

— Ты вряд ли сможешь представить или вообразить, как долго я живу. И за всё это время я так и не научился забирать силу у тех, кто слабее.

Мы вышли из странного овина, который одновременно оказался и оранжереей, и обсерваторией, и музеем, и алтарём. Алексеич, проходя мимо шнура к бане, пощупал портянки и досадливо поморщился — не высохли. Я упал на лавку и попробовал унять хоровод мыслей, что кружил и увлекал, не давая сосредоточиться ни на одной. Буквально любая тянула за собой из памяти обрывки образов, странных очертаний, форм, звуков, цветов и запахов. Которых там до этого точно не было. Откуда бы мне помнить, как пахнет папоротников цвет?

Дед вернулся из избы с чайником в одной руке и двумя эмалированными кружками в другой. Сел на лавку с другого края и расположил между нами всё принесённое. Из кармана штанов достал банку сгущёнки. И вторую — из другого. Разложил неторопливо складной нож, старый, сильно сточенный, с чёрными пластмассовыми накладками на боках рукоятки. На них была изображена странного вида белка, с коротким хвостом, непропорционально длинная и какая-то толстозадая. Лесник пробил по две дыры в каждой из банок: одну побольше, вторую совсем небольшую, чтоб только воздух проходил.

— На-ка вот. Я всегда, когда от Дуба выхожу, полбанки выпиваю. Он говорит, что нам трудно с непривычки много информации усваивать, мозги сладкого требуют. Столько лет хожу — а всё никак привычку не выработаю, — проговорил он и присосался к банке.

Я повторил его движение, отметив, что руки холодные и дрожат. Пришлось держать жестянку двумя ладонями. Сладкая густота, казалось, до желудка не доходила — всасывалась сразу во рту и напрямую попадала в мозг. Почудилось, что вокруг даже как-то просветлело. Только сейчас заметил, что в глазах было темно с того самого момента, как вышли их овина.

— Амбар. Дуб говорит, что это слово лучше подходит. Древние персы так называли свои хранилища, потом и у нас прижилось. Была бы печка внутри — был бы овин, — дядя Митя снова ответил на вопрос, не прозвучавший вслух. Я кивнул, не отрываясь от сгущёнки.

Запивая прямо из носика, мы «чаёвничали» до тех пор, пока моя банка не стала издавать неприличные звуки, а после опустела вовсе. Дед отставил свою раньше. Видимо, какая-никакая, а привычка у него всё-таки была.

— Я думал, дня три в амбаре просидели, — выговорил-таки я, прополоскав липкий рот крепким чаем.

— Всегда так кажется, ага, — согласился лесник.

— А если по солнцу смотреть — часа не прошло.

— Час с копейками. Девятый доходит. Что делать думаешь? — он смотрел на меня выжидательно.

— Ты что-то должен мне показать. Что-то важное. А потом я поеду к твоему коллеге, Сергию, — ответил я, попутно удивившись, что эти, будто давно решённые, планы выплыли словно сами собой разумеющиеся, без усилий и каких-либо противоречий с моей стороны.

— Ого. Шустро. Не удивительно, что сгущёнку всю всосал — как не бывало. Видать, многое сразу Дуб поведал? — под седыми кустистыми бровями горел интерес.

— Не то слово, дядь Мить, — снова кивнул я, пытаясь одним глазом заглянуть в пустую банку, чтобы убедиться в том, что она действительно пустая. Лесник подвинул мне свою. Судя по весу, там оставалось около половины. Её я уже смог уверенно держать одной рукой.

Странное чаепитие, о котором впору было бы писать старику-Кэрроллу, завершилось вместе со второй банкой сгущёнки, когда солнце почти полностью показалось над соснами. Мысли в моей голове никак не унимались, но теперь хотя бы скорость хоровода была терпимой. И почти не укачивало.

— Отудобел малость? — спросил Алексеич, глядя на меня внимательно.

— Вроде как, — согласился я, прислушиваясь к самому себе. Очень интересное ощущение. Знаешь, что говорит тебе организм. Понимаешь его. Никогда такого не испытывал, кажется.

— Ну пошли тогда, — он поднялся с лавки и открыл дверь в предбанничек.

Когда глаза привыкли к темноте, разглядел одно из вёдер, тех, в которых вчера носил воду. Только в нём внутри была круглая железная миска. А на ней лежал чёрный булыжник, размером с буханку ржаного. Дед надел голицы, такие брезентовые варежки, в которых, кажется, вчера хлестал меня вениками.

— Осторожней, Славка, близко не подходи. Оно прыгнуть вряд ли сможет, но вот спорами плюнуть запросто успеет, — лесник выглядел серьёзным и сосредоточенным.

— Оно? — я пробовал найти в памяти хоть намёк на то, что могло скрываться в ведре. Но кроме сигнала «опасность» ничего не ловилось.

— Про симбионтов помнишь? Паразитов, то бишь? Росток Чёрного Дерева. Который мы вчера с тебя сняли. Не любит, падла, ни жара, ни мороза. Поэтому в наших краях медленнее всего продвигалось дело у них, — дед смотрел на ведро с ненавистью.

— Оно разумное? — я даже подходить не спешил. Как-то не тянуло.

— Условно говоря — да. Подчинить себе волю носителя, заставить его совершать определённые действия. И питаться. Это умеет отлично, — он зло покосился на накрытую камнем миску и, казалось, едва не сплюнул под ноги.

— А чем оно питается?

— Эмоциями. Ну, Дуб говорил что-то про гормоны и какие-то ещё хреномоны, но в общих чертах — эмоции. Боль, страх, отчаяние. Отчаяние для них вообще чистый мёд.

— Как его убить? — это явно было нужным знанием.