Муля, не нервируй… (СИ) - Фонд А. - Страница 9

В коридоре ещё сильнее зашумели, завозмущались.

Конфликт входил в кульминацию.

Мне всё это быстро наскучило. Тем более конфликт был глупый: Орфей по закону имел право здесь жить и все возмущения старых жильцов ни к чему не приведут.

И тут меня кто-то подёргал за рукав. Я оглянулся — Герасим.

— Ты это! — сказал он с упрёком и как-то странно мотнул головой набок.

— Что? — не понял я.

— Ну, ты это… — опять начал кривляться Герасим, но всё-таки собрался и смог сформулировать мысль, — про чекушку-то пошутил, да?

Он так обречённо и печально вздохнул, что мне стало стыдно.

Ведь я пообещал ему. А потом да, забыл.

— Пошли! — сказал я и вернулся в свою комнату.

Обрадованный Герасим резво потрусил следом.

Когда я ещё утром рылся в шкафу, то обнаружил там, в глубине, среди каких-то тряпок, две бутылки портвейна. Зачем Муля хранил их среди одежды, я так и не понял. Но они там были.

Я распахнул шкаф и вытащил оттуда портвейн.

— Вот! — поставил на стол перед Герасимом бутылку. — Как и обещал.

— Ого! — уважительно сказал тот, — портвейн. Я думал, ты чекушку самогона дашь.

— Для хороших людей не жалко, — вежливо сказал я, и Герасим просиял.

— Вот только закусить нечем, — вздохнул я.

— А ничего, мы и так! — усмехнулся Герасим щербатым ртом.

Насколько я понял, уходить пить к себе он явно не собирался. Поэтому вздохнул и сел напротив. Раз уж так, то эту ситуацию нужно использовать для себя. Мне сейчас любая информация пригодится.

Герасим ловко раскупорил бутылку и налил в стакан, который я поставил перед ним.

— А ты? — удивился он.

— Я на таблетках, — сказал я с грустным видом, — врач не велит.

— Ох, врачи — это зло. Но спорить с ними нельзя. Полезное это зло, — довольный тем, что ему достанется вся бутылка целиком, посетовал он и надолго присосался к стакану.

Я терпеливо ждал, пока он утолит первую жажду.

— Цейлон опять сглупил, им надо было резче выступать, авось и выкрутились бы! — крякнув, завёл остро политический разговор Герасим. — А вот Корее теперь каюк! Зря они так.

Но мне положение Бангладеша и Кореи было не интересно, поэтому я сразу же перевёл разговор в более конструктивное русло:

— А почему эта Муза с Софроном живёт? Почему не выгонит его? — спросил я.

— Да как же она его выгонит? — удивился Герасим, — как можно родного брата на улицу выгнать? Хоть и от разных отцов они, но родная кровь чай не водица.

Я с трудом переваривал очередную информацию.

— А почему он у неё всю еду и деньги забирает? Что это за брат такой?

— Дак что ты хочешь от зека! — Герасим набулькал себе полный стакан и с удовольствием сперва понюхал, а затем выпил, — ох и хороший у тебя шмурдяк, Муля, как мёд!

— Он зек? — нахмурился я, перспектива проживать в одной коммуналке с зеком, мягко говоря, не радовала.

— Ага, рецидивист причём, — подтвердил Герасим и хлопнул ещё стакан. — Из зоны откинулся и сразу, значится, к ней заявился. Вот она и терпит. Брат же.

Он уже изрядно захмелел, и я понял, что «клиент дозрел» и можно спрашивать не таясь.

— А за что он сидел?

— Да ясное дело за что, — покачал головой Герасим, — за тунеядство и сидел.

И вдруг зло добавил:

— Пока мы в окопах кровь проливали, он, сука, в тылу отсиживался и по ресторанам гулял. Моя бы воля… иээээх!

Он осекся и вздохнул.

— А Григорий где работает? — решил перевести тему я.

— Дык на заводе так и работает, — махнул рукой Герасим, — как начал фрезеровщиком, так и работает.

— А Лиля? — представить утончённую женщину на заводе за станком как-то не получалось.

— О, Лилька у нас актриса! — пьяненько хихикнул Герасим и вылил остатки портвейна в стакан, — в театре танцует и поёт! Ей даже хлопали, она мне сама говорила…

— А как же она замуж за простого фрезеровщика вышла? — удивился я.

— Да кто ж их, баб, поймёт, — печально вздохнул Герасим и допил остатки портвейна.

— А почему эта баба Варя так себя ведёт? — продолжил допрос я.

— Варвара-то? Ложкина что ль? — икнул Герасим, — дык она в молодости в Севлаге надсмотрщицей среди баб работала. Смурная бабища. Вот с ней никто связываться и не хочет. Только Софрон иногда воюет. Не любит он их.

И тут в коридоре послышался грохот и чей-то вопль.

Мы с Герасимом вскочили одновременно и бросились в коридор.

А в коридоре коммунальный Армагеддон достиг своего апогея. Если вы видели картину «Последний день Помпеи», то примерно можете себе представить весь масштаб бедствия: Григорий выбрасывал из комнаты то раскрытый чемодан, то какие-то шмотки, то коробку Орфея. А тот бегал по проходу и, тоненько причитая, пытался собрать разбросанные вещи. На полу уже образовалась внушительная куча.

— Товарищи! Что здесь происходит? — я понял, что пора вмешаться в ситуацию, пока всё окончательно не вышло из-под контроля.

— Да вот сосед мой съезжает, — язвительно хохотнул Григорий и метко зашвырнул пальто Жасминова в общую свалку.

За спиной ахнула, кажется, Белла.

— Гришенька, успокойся! — запричитала Лиля, пытаясь вразумить мужа.

Муж вразумляться не желал. Он желал метать чужое барахло из своей комнаты.

Тогда она подняла прекрасные глаза печального оленёнка на меня и попросила:

— Муля, ну скажите ему!

Отказать девушке в беде было не красиво, тем более такой, тем более с такими удивительными глазами, и я сказал ему:

— Григорий, прекращай дурить!

— Он тут жить не будет! — раненым бизоном взревел Григорий, — если хочешь — забирай его к себе!

— Ордер выдан на твоё жильё, — процедил я и, видя, как набычился фрезеровщик, попытался достучаться до его крошечного мозга. — Григорий! Ты, конечно, можешь его сейчас выгнать. Он вернётся в комиссию по жилью и ему дадут другую комнату, в другом доме…

— Вот пусть и дадут! — мстительно рыкнул Григорий, — пусть где хотят, там и дают! А здесь он жить не будет! Я так сказал!

— Тогда к вам пришлют другого человека, — терпеливо продолжил я. — Посмотри на товарища Жасминова. Он культурный, аккуратный, вежливый. Будет хорошим соседом. А представь, ты его сейчас выгонишь, а натомись придёт какой-то забулдыга? И будет все ночи подряд водяру квасить. Или девушка с младенцем. Он будет всю ночь кричать. А она будет бегать туда-сюда на кухню, то бутылочку с молоком подогреть, то за пелёнками… ночью… мимо вашего дивана…

Лиля горестно всхлипнула, мои примеры ей не понравились.

— А он весь день работает, — продолжил я, и обратился за уточнением к бледному Жасминову, — работаете же, товарищ Жасминов?

— Д-да, конечно! — с готовностью закивал тот, — я работаю. Пою. Тенор я. В театре пою.

— Ах! — всплеснула руками Лиля и её лучистые оленьи глаза засияли от восторга, — а в каком театре, скажите пожалуйста, товарищ Жасминов? Я ведь тоже в театре пою…

— Да? А что же вы поёте? — живо заинтересовался Жасминов и даже собирать исподнее на полу забыл.

— Да так. Пока только куплеты, — смущённо зарделась Лиля, — но вот когда-нибудь я исполню великую арию! Ах, если бы вы знали. Я так мечтаю исполнить «Арию Виолетты» из «Травиаты» Верди…

Её глаза затуманились.

— Да, эта ария так прекрасна, — с придыханием сказал Жасминов, — блестящая, искристая, как шампанское в хрустале… я так и вижу, как вы её поёте. У вас ведь очаровательный голос, Лилия… особенно верхний регистр…

Лиля ещё больше зарделась. Похвала ей понравилась.

Григорий от этого побагровел и начал рычать, а я понял, что все эти театральные разговоры надо срочно прекращать. Иначе быть беде.

А старуха Варвара Ложкина (это которая бывшая надзирательница) недовольно прошипела:

— Ну всё, теперь начнётся непотребство. Мало того, что плафон в прихожей расколотили, так теперь ещё и разврат.

И зло сплюнула.

А Лиля посмотрела на Григория своими кроткими оленьими глазами и печально вздохнула. И Орфей Жасминов остался жить в коммунальной квартире.