Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна - Страница 4

В той, прошлой жизни, которую Устя для себя черной назвала, она не сильно-то прабабушку расспрашивала.

Побаивалась, дурочка.

Чего боялась?

Люди куда как страшнее волхвов.

То, что они с другими и без всякой ведовской силы сделать смогут. Что такое ведовство? Смерть твоя придет? Так что же?

А жить ровно труп бесчувственный, годами в монастыре гнить? Не дышать, солнышка не видеть, не… куда ни повернись, все – не!

И никакого колдовства не понадобилось.

А ведь прабабушка жива еще. Жива была, когда Устинья замуж выходила. Жива была, когда Устинья на смотрины отправилась, еще на внучку с тревогой смотрела, но ничего не спрашивала. Почему?

А что ж тут гадать?

Кто ж у овцы покорной спрашивает? Что овце скажут, то она и заблеет, и на скотобойню своей волей пойдет… Дура бессмысленная!

Прабабушка еще лет пять жива была, потом уж в Черный Мор померла… Сейчас Устинья бояться и блеять не будет.

Из овцы получилась – кто? Устя пока не знала. Не такой уж она опасный зверь. Может, лисица? Ей сейчас хитрее лисы быть надо, злее лисы, опаснее…

Прятаться надобно, следы путать, глаза отводить.

Чем помог ей монастырь – пониманием того, что все, все можно найти в книгах. Надо только знать, где искать, что искать. И читать, копаться и размышлять – и можно получить совсем неожиданные выводы.

Жития святых, к примеру!

Они ж там не только мучительно умирали! Это в самом конце! А если начать сначала?

Они еще и жили, и что-то делали, и куда-то шли, и… и учиться у них тоже можно. Всякому полезному в хозяйстве.

Опять же, жития эти на разных языках написаны. Хочешь прочитать – так язык выучи? Не знаешь? А в монастыре тебя многому научить могут, только учись. Устя и училась, старательно. Как-никак десять лет в монастыре, даже больше. Со скуки с ума сойдешь, волчицей голодной выть будешь!

А чем еще в монастыре заниматься?

Ежели ты не просто так себе трудница, послушница или монашка?

Ежели тебя силком в монашки постригли, освобождая место для чужеземной шлюхи, к которой твой муж прикипел? А так ты боярышня по рождению, царица по замужеству?

Кто и к чему тебя посмеет принудить?

Можно и в монастыре заниматься чем-то таким… непрактичным. Но молиться целыми днями, месяцами, годами… сложно. Вышивать и шить Устя и сейчас не слишком-то любила. Умела, но не любила. Скоморохи раздражали, да и не допустили бы их никогда в монастырь.

Музыка?

Цветочки заморские?

В монастыре и крапива-то не выживала, в щи летела. А музыка… были и на солнце пятна. Если б Устинья запела, ей бы все дворовые псы подпевать бросились. Говорят – ни слуха, ни голоса. Ну так это про нее. С малолетства, стоило ей только рот открыть, как матушка начинала за виски хвататься и морщиться, нянюшка ворчала…

Устя и в монастырском хоре не пела. Один раз попробовала, но у матушки-настоятельницы такой несчастный взгляд стал, что женщина рукой махнула.

Не дано – и ладно! И такое бывает!

Оставались люди и книги.

Устя полюбила разговаривать с людьми, слушать их, думать над их словами, поняла, как легко человек выдает себя, как им можно управлять, как поставить себе на службу…

Тот же Сёмушка…

Он ведь Устинью и правда полюбил. Такое тоже бывает, ежели мужчина настоящий. Когда бросается женщину спасать и защищать, а потом и влюбляется… за ее страдания, не за красоту или ум, а так. Потому что настоящий мужчина всегда будет защищать женщину.

Устя понимала, что она этим пользовалась.

Сёмушка ей и книжки кое-какие доставал, и зерна заморские, горькие… Устя к ним в монастыре пристрастилась [1].

Было у Фёдора свет Иоанновича одно качество, уж кто его знает, плохое или хорошее. Муж ее свято был уверен, что в Россе ничего хорошего и нет, только в других странах. И привез из того же Лемберга какао. Сам попробовал – не понравилось, пил, только чтобы чужестранцам подражать. А вот Устя распробовала, только не напиток, а зерна.

Тоже горькие, как и рябиновые грозди…

Впрочем, нет еще ни зерен, ни монастыря, ни Сёмушки. Он только еще родился разве что… И в этой жизни Устя попробует все изменить.

Глупый влюбленный мальчик не станет ее сторожем, не влюбится, не будет мучительно умирать несколько дней…

Люди стали одним из увлечений Усти. И книги. А если книги, то и языки. Всего шесть языков.

Франконский, лембергский, латынский, ромский, джерманский и грекский. С последним хуже всего получалось, но Устя не унывала. Ей бы еще пару лет, она бы и на нем заговорила в совершенстве. А пока и пять языков неплохо.

– Устинья! Снова ты без дела маешься?!

Чего не ожидала боярыня Евдокия, что родимое чадушко, которое (на ее взгляд) косу вырастило, а ума не набрало, кинется к ее ногам, схватит за руку и примется поцелуями покрывать. А слезы ручьем хлынули.

Матушка!

Живая!

Не то бледное, чужое, которое она в гробу последний раз видела, и то Фёдор над ухом шипел, что тот гад, поплакать спокойно не дал. Родное, теплое, живое…

– Маменька!!!

Боярыня даже и растерялась:

– Ну… Что ты? Что случилось? Опять сарафан порвала?

– Н-нет… Маменька, я такая счастливая! У меня лучшая семья на всем белом свете!

Боярыня, видя, что сказано это от души, а не для лести, чуточку даже душой оттаяла.

– Ну-ну… вставай, егоза. Иди сюда, ленту поправлю, – привычно заворчала она. Ласково погладила дочкину косу, на секунду обняла ребенка, отпустила. Ребенка, конечно!

Даже когда у Усти свои дети появятся, маменьке она все одно малышкой будет казаться.

Раньше Устя это не ценила. Не видела за строгостью заботы, за усталостью от повседневных забот ласки, да и остальное не понимала.

Чужую боль тогда лучше осознаешь, когда тебе жизнь своей выдаст, не пожалеет.

Где уж матушке быть беспечальной, ежели ей прабабка с мужем ложиться настрого запретила еще четыре года назад? Батюшке одного сына мало было, а родилось еще три девки. А сына хочется, тем паче что от холопок дворовых два мальчика – вот они, в имении живут.

Но то от холопок.

А матушке дитя вынашивать нельзя, и плод скинет, и сама погибнет. Устя помнила, что прабабушка не сама даже запретила такое, в храм пошла.

Как уж она разговаривала, о чем договаривалась со священниками, Устя не знала. Но именно священник, смиреннейший и скромнейший отец Онуфрий, запретил батюшке делить с маменькой ложе.

Понятное дело, что Господь сулил, то и быть до́лжно, но не много ли ты, чадо, берешь на себя, Его волю толкуя?

Одно дело, когда ты не знаешь, что жене твоей грозит смерть и чадо твое погибнет в ее чреве. Тогда да, не знал, не думал, Божья воля. А ежели ты о том знаешь, так разговор совсем другой. Ты нарочно две живые души погубить задумал?

Нет?

Вот и не доводи до греха, чадушко, а то ведь и вразумить можно… постом, молитвой, покаянием.

Монастырь?

Это когда б у вас детей вовсе не было, тогда понятно. Мужчина должен свой род продолжать. Но у тебя-то и сын, и дочки… Бога не гневи!

Сколько Он тебе дал, столько и расти, и радуйся, что не забирает. Скольких Он забрал у тебя? Четверых? И трое из них сыновья? Больно, конечно, да только они сейчас у Его престола, а у тебя сын один остался. Вот, значит, более тебе и не надобно. Это ж дело такое, от количества не зависит, только от воли Его… у одного и десять детей, да все погибнут, у другого один, да выживет и род продолжит.

Спорить было сложно, отец и не стал.

Но что был у него кто-то…

Устя только сейчас это поняла. И матушке от души посочувствовала. И еще задумалась.

Раньше она много чего не видела… может ли такое быть, что любовница в матушкиной болезни виновата? Или как-то еще помогла?

Надо бы выяснить, с кем отец сейчас крутит. И если причастен кто-то из них…

Была б Устя собакой, у нее б вся шерсть на холке дыбом встала. А так…

– Маменька, вы меня не просто так искали? Верно же?