Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна - Страница 20

Только вот когда она поняла, возвращать покражу было и поздно. А еще…

Красивый он.

Волосы такие шелковые, глаза огромные, зеленющие, как у кота Васьки, и такого на муку отдать? За покражу сейчас плети полагаются.

Нет, нельзя его выдать. Никак нельзя!

А коли у нее кошель останется, так и парень тот к ней придет. И увидеть она его сможет, и поговорить… как у Усти получилось так разумно говорить? Аксинья бы на ее месте обеспамятела, а то и вовсе навзничь упала. А Устя и смотрела прямо, и разговаривала уверенно. С отцом она так никогда не говорила.

А и понятно. С отцом еще поди поговори. Тут же затрещину и получишь. Молчи, девка глупая, твое дело покров на алтарь вышивать, а думать мужчины будут. И говорить тоже.

Аксинья прижала покрепче выпадающую мошну и сдвинулась потихоньку в сторону. Пусть тут Устя распоряжается. Ей и нагорит авось.

Устя про сестру не думала. Вообще ни про кого, только про нянюшку.

Дарёне плохо. Ей помогать надо.

Так что в повозке Устя сидела с ней рядом и за руку держала, отогревала сухие старческие пальцы, потихонечку отдавала няне кусочек своей силы. Не убудет от нее, да и убудет – не жалко. Для любимых, для близких что угодно она сделает!

Вот и родное подворье.

Устя выскочила наружу молнией:

– Игнат! А ну, иди сюда! Помоги нянюшку в дом перенести, упала она! Влас, и ты бегом ко мне! Ну-ка, взялись, подхватили… нянюшка, сама идти и не удумай! В нашу светелку ее несите, да с бережением, и кладите на мою лавку, осторожно.

Не распоряжалась так раньше боярышня, голоса не повышала, вот и не сообразили ничего холопы. А когда послушались да понесли, и спорить было поздно.

– Аксинья! Иди с нянюшкой, пригляди! А я к маменьке.

Аксинья не возражала. Пусть Усте и достанется. Сестру она любила, а вот розги… розги точно будут. Она это спиной чуяла. Лучше она за нянюшкой приглядит. И кошель спрячет подальше. Так оно спокойнее.

– Маменька, казните, моя вина.

Устя опустилась перед боярыней на колени, показывая, что примет любое наказание.

Боярыня Евдокия аж иголку уронила, которой вышивала, та на нитке повисла.

– Устя?

– Матушка, все моя глупость. Моя вина. Побывали мы на ярмарке, рябину купили, а как уходить собрались, несчастье приключилось. Какой-то дурачок побежал, Дарёну толкнул, та и упала. Обеспамятела.

– Ох!

Дарёну боярыня любила как родную.

– Матушка, все с ней уже в порядке, я наказала ее в нашу светелку перенести, сама за ней приглядывать буду.

Боярыня перевела дух. Ну, если все нормально, то… дочь она, конечно, отругает. Но ведь непоправимого не случилось, правда же?

– Матушка, на ярмарке царевич Фёдор оказался. На глазах у него несчастье случилось.

– Ох…

Боярыню пришлось отпаивать водой. И дальше новости оказались не лучше. И про предоставленные Устинье возки, и про боярина Данилу, и про письмо, которое прибудет для отца.

Как тут за голову не схватиться?

– Устенька, натворили вы дел…

– Виновата я, матушка. Моя вина – мой и ответ.

– Вот спиной и ответишь. На лавку ложись да подол задирай.

Устинья и не спорила. Да и била матушка без души, скорее не для наказания, а для отца. Для служанок представление устраивалось.

Вернется тятенька, а ему и доложат, мол, было такое. Боярыня потом дочь высекла да за нянькой ухаживать приставила. Досталось ей уже, а два раза за одну вину не наказывают.

Может, и сойдет так?

С тем Устя и отправилась ухаживать за няней.

А спина все равно ныла. Жаль, себя лечить не получится.

Ночью, лежа на лавке и чутко прислушиваясь к дыханию нянюшки, Устя подводила итоги. Нельзя сказать, что день был плохим. Но и хорошим его назвать нельзя.

Все люди из ее прошлого, которых она бы и видеть никогда не хотела, все сошлись воедино. Это плохо. Ею заинтересовались – это плохо.

С другой стороны, а как она должна действовать? Ей НАДО быть во дворце. Но просто так ее никто туда не пригласит. Поэтому…

Пусть идет как идет. Устя в себе не сомневалась. В прошлый раз она не справилась, но в этот…

Она сильно заинтересовала Фёдора. Даже в худшем случае она уже не будет бессловесной куклой, с ней уже придется считаться. А в лучшем…

Сильно закололо сердце.

Неужто она ЕГО увидит?

Увидит, в глаза посмотрит, улыбнется, одним воздухом с ним дышать будет?

Живой он! Понимаете, жи-вой!!!

Кто любимого человека не хоронил, над гробом не стоял, окаменев от горя, волосы на себе по ночам не рвал, в подушку не выл бесслезно, не поймет. На все, на все была готова Устя, лишь бы хоть раз ЕГО увидеть. И уж теперь-то она листочку не позволит на него упасть, травинке дотронуться не даст.

Сама умрет, а его защитит.

Худо ли, хорошо, а сегодня она к нему первый шаг сделала. Она справится.

В груди, над сердцем, ровно горел черный огонек. И казалось Усте, что стал он сегодня чуточку сильнее. Может, он от ненависти разгорается? Кто ж ответит?

Там видно будет.

Я сплю чутко. Когда Аксинья поднялась ночью и куда-то пошла, я последовала за ней.

Сестра шла на чердак. Тихо, но уверенно. Кажется, она не раз туда ходила. Я за ней не пошла, я подождала, пока она вернется и уснет. Няня тоже спала, приехавший лекарь дал ей сонных капель. Я его не звала, но мне кажется, тут позаботился боярин Данила. Он добрый, несмотря ни на что.

Фёдору и в голову бы не пришло думать о какой-то няньке. Истерману – тем более.

Но лекарь приехал, дал няне капли, и она спала. И сердце ее билось ровно-ровно. Дар подсказывал: она выздоровеет.

Потому я решилась оставить ее второй раз за ночь и уже сама, таясь и оглядываясь, поднялась на чердак.

Холопки не слишком усердны, и следы Аксиньи я сразу увидела. Про пыль она не подумала. Зацепила рубахой. Сундук, потом половица… ага. А вот на окошке пыли почти нет.

Одна из досок поддалась сразу же. И под ней золотым шитьем блеснула мошна из дорогой алой кожи. Золотые завязки, шнур золоченый…

Ах ты ж нечисть мелкая, негодная!

Кто? Оба!

Михайла, который, надо полагать, моей сестре передал тот кошель, вот ведь как сложилось. И сестрица, которая могла бы его отдать хоть бы и мне, а предпочла промолчать и утаить.

Кошель я достала и рассмотрела.

Нетронут.

Этот узел я знала, Фёдор его любил. Любит.

Лембергский узел. Его показал Фёдору один из друзей Истермана, бывший моряк [16].

Аксинья просто побоялась его развязывать, понимая, что обратно завязать не сможет никак. А я смогу. И я распутала узел. Он сам распустился в моих пальцах, только потяни за нужный конец.

Блеснуло серебро.

Я пересчитала монеты.

В моих руках оказалось ровно двадцать рублей. Серебром [17].

Думала я недолго.

Пять рублей серебром отправились ко мне за пазуху. Деньги мне понадобятся. Вряд ли Аксинья вернет их Фёдору, скорее – Михайле, если тот наберется наглости. А Михайла точно не знает, сколько в кошеле. Так что…

Пять рублей – это много. За рубль можно купить теленка. На солдата приходится четыре копейки в день, так что на рубль можно прожить двадцать пять дней [18].

Очень хотелось перепрятать весь кошелек. Чтобы Аксинья не попала в неприятности. Но… ежели Михайла явится у нее кошель требовать – а он может, – вот тогда сестрица точно вляпается.

Ладно, пусть остается как есть, а я пригляжу за младшенькой. Может, и получится не вырастить из нее ядовитую змею?

Почему, почему в прошлом она предала меня?

Не понимаю.

Но мне тогда было очень больно.