Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна - Страница 11

Устя знала, почему еще.

Потому что у государя Ивана Михайловича, да-да, отца ее супруга, Фёдора Ивановича, была молодая жена. Любовь.

И любовь мужняя, последняя, и звали ее Любава. И Фёдора она родила. Правда, сыном не занималась совершенно, время себе уделяла, мужу и власти. Муж любил свою супругу, супруга любила его власть.

Исключение было сделано лишь один раз. Ради Рудольфуса, все же хорош был, подлец, до невероятности. Сейчас и то хорош, а уж тогда-то! Любаве тридцать, мужу ее за шестьдесят, Рудольфусу двадцать шесть, что ли? Вот и случилось, и потом… случалось. А чтобы держать к себе поближе любовника, Любава пристроила его сына охранять. Фёдора Ивановича. Приданным мальчишке полком командовать.

Фёдор и прикипел к веселому и обаятельному Рудольфусу. Да тот и сам активно приручал царевича. Потакал его прихотям, пакостям, в чем и сам подзуживал, первую бабу ему в кровать нашел – из Лемберга, понятно, с Лембергской улицы.

Сейчас ему уж за сорок, и Фёдору двадцать с лихвой, его женить надобно. Потому как царевич что ни день ездит к лучшему другу на Лембергскую улицу и кутит там с приятелями, и непотребные девки там бывают.

И мать его, Любава, боится, что мальчик подцепит что нехорошее.

А еще… Еще ей нужен женатый сын. И внуки. И покорная жена для сыночка, которая слова поперек не скажет властной матери.

Устя такой и была…

За то и выбрали, что молчала и терпела, терпела и молчала. До самого конца терпела, до Михайлы, чтоб ему у Рогатого до конца времен на вертеле жариться!

Как была, Устинья выскочила из кровати, бросилась к окну, распахнула, глотнула ледяного рассветного воздуха. Хоть и крохотное окошко, но ветер влетел, растрепал волосы.

– Подождите у меня, нечисть! Вы меня еще попомните! В этот раз я не дам вам победы!

Аксинью она разбудить не боялась. Вообще об этом не думала, да та и не проснулась.

Клятва?

Гнев?

Да кто ж его знает.

Но именно в эту минуту на другом конце столицы подскочил в своей кровати Рудольфус Истерман. Привиделось ему нечто… словно он голубку поймал и душит, а та змеей оборачивается – и жалит, жалит… от страха и боли проснулся несчастный с криком и долго курил, засыпая табачным пеплом грязноватые перины на кровати.

Привиделось, понятно. Но гадостно-то как на душе… Нет, не стоит впредь вино с опиумом мешать, а то еще не такое померещится. Тьфу, пакость!

Последнее, что помнил Фёдор, – это лязг железа, выпученные глаза противника – и неожиданная боль в животе. От которой он и лишился сознания.

Такой вот секрет царевича.

Фёдор совершенно не мог переносить боль. Разве что самую незначительную.

Разбив коленку, он не падал в обморок. Но когда случайно вывихнул палец, ему помогли только нюхательные соли, которые спешно принесли от маменьки.

Может, потому ему и интересно было наблюдать за чужими мучениями? Потому что сам он не мог их осознать? Сознание милосердно гасло?

И в этот раз сильная боль швырнула Фёдора в омут беспамятства.

Черный, холодный, бездонный.

Его тянуло вниз, туда, где только мрак и холод, и снова БОЛЬ, и он понимал, что не выплывет, не сможет…

А потом сверху полился золотистый свет. Такой теплый, ласковый, уютный и добрый. И Федя потянулся за ним, как в детстве за скупой материнской лаской. Было так хорошо, и спокойно, и черные щупальца приразжались…

Федя потянулся еще выше – и вынырнул из темноты.

Вокруг была ночь.

И крупные яркие звезды светили с неба. А над ним парило нежное девичье лицо. Тонкое, ясное, чистое, как на иконе.

Боярышни – тупые, как овцы.

Лембергские бабы и девки – они совсем другие. Развратные, наглые… постельные бабы, и только-то. Чистоты в них как в мухе мяса. А эта…

Эта была невероятная. Светлая, настоящая…

Федя потянулся к ней, желая дотронуться, сказать хоть слово, но видение вдруг дернулось. Словно увидело нечто такое… очень страшное.

Кто мог ее напугать?

Что могло?

Федя не знал.

Дернувшись, он растревожил рану, которая только что затянулась, и боль резанула острым клинком в животе, вновь сталкивая сознание в непроглядный мрак.

Бывают женщины красивые.

Бывают обаятельные.

А бывают и такие.

Словно удар молнии. Увидишь – и онемеешь, и забыть никогда не сможешь. Словно черная пантера в клетке.

Опасное, хищное, роковое совершенство.

Ее величество Марина была именно такой.

Длинные ноги, тонкая талия, роскошная упругая грудь, лебединая гибкая шея, мраморно-белая кожа. Если бы ее увидели скульпторы, мигом схватились бы за резцы и мрамор.

Но и лицо было достойно!

Высокий лоб, тонкий прямой нос с крохотной горбинкой, громадные черные глаза, полные губы, точеный подбородок с ямочкой – все было правильно и соразмерно, красиво и изящно.

И, словно мало было этого совершенства, грива черных волос, которые ниспадали до пояса крупными кудрями. Завивались кольцами, обрамляли точеное лицо…

Наверное, единственный недостаток, который был у женщины, – это родинка. Достаточно большая, с ноготь мизинца, как раз между грудями. Впрочем, некоторые мужчины находили ее очень сексуальной.

К примеру, его величество Борис Иванович с удовольствием любовался супругой.

Марина дошла до столика, зачерпнула квасу в ковшик и вернулась к мужу. Подала с поклоном, как положено.

– Испей, любый.

Холодный квас пришелся к месту.

Борис сделал несколько глотков и протянул руку к женщине.

– Иди сюда, радость моя.

Марина засмеялась, тряхнула чернильной гривой.

– Уже?

Борис поневоле ощутил желание. Вроде и было уже у них все, а стоит лишь посмотреть, лишь услышать – и все дыбом встает! Да тут и колода глянет – встанет!

– Иди сюда.

Марина рассмеялась и скользнула к нему на кровать. И снова завертелось сладкое хмельное безумие.

Уже позднее, вытянувшись на кровати, Борис скользнул губами по родинке супруги.

– Мара моя… сына от тебя хочу.

Женщина чуть заметно поморщилась. Но царь этого не заметил и погладил ласково упругий животик.

– Разве дело это? У отца в мои года шестеро нас бегало, а у меня никого. Федька наследник…

– Порченый, – прошипела женщина.

– А другого нет. Случись что, он на престол сядет, тогда Россе худо придется. Все ветром пустит…

– Рожу, рожу я тебе ребенка. Сына.

– Пойду к заутрене – помолюсь. Может, уже сегодня…

Женщина рассмеялась глубоким, грудным смехом, опьяняя мужчину. И потянула его к себе:

– Попробуй!

Уже позднее, когда вконец измотанный супруг уснул, ее величество, как была, голая, подошла к окну, потянулась всем телом, хищно оскалилась.

– Хорошо…

И чуть позднее:

– Фёдор-р-р-р-р… Наследничек…

И так это предвкушающе прозвучало, что Фёдору стоило бы задуматься. Но он ни о чем таком не знал. Даже и не догадывался.

Отражение царицы хищно улыбалось ночному небу.

Смотрела в небо и другая царица. Только вдовая.

Государыня Любава Никодимовна.

Сняла черный вдовий плат, распустила по плечам каштановые кудри, обильно тронутые сединой. Не со всяким собеседником так можно было, но с боярином Раенским – то дело другое. Любава в доме его отца росла, старого Митрофана Раенского, тот ее браку и порадел.

И с Платоном Раенским она была в самых что ни на есть хороших отношениях. Они после замужества Любавы много чего получили. К казне пробились, черпали из нее если и не горстями, то ладошками, чины получили, звания, земли. Любава родне посодействовала.

Да и она сама кое-что получала от Раенских.

Вроде бы род небогат, но зато Раенских много. Они горластые, вездесущие и приметливые. Там слово, здесь два, вот и донос готов. А донос – это хорошо, это полезно.

Когда ты о чужих грешках знаешь, это хорошо. Плохо, когда люди о твоих знают или хотя бы догадываются. Но Платоша если о чем и догадается, так промолчит. Выгодна ему Любава, очень выгодна.