Это могли быть мы - Макгоуэн Клер - Страница 9

Эндрю тяжело опустился на край кровати.

– Я не могу больше брать отгулы. Это по его глазам видно. Я и так хожу по тонкому льду.

«Он» – это Мартин, человек, которого Кейт никогда не встречала, но от которого ее жизнь зависела сильнее, чем казалось возможным.

Кейт представила себе катастрофическую неделю в одиночестве. С семи утра до девяти вечера. С детьми на руках без посторонней помощи.

– Может, Оливия сможет привести ее к нам?

– Дочку? Как ее зовут?

– Она зовет девочку Делией. Думаю, это от Корделии. Никогда не понимала, зачем люди называют детей в честь персонажей, погибших ужасной смертью.

Откуда эта последняя фраза? Прежняя Кейт, Милая Кейт, ни за что бы такого не сказала. Во всяком случае, вслух.

– Делия. Милое имя.

Она практически видела, как в его голове формируется мысль: «Если у нас будет еще… Когда у нас будет еще…» Кейт охватила паника. Что угодно, лишь бы он этого не произнес.

– Я их приглашу.

– А она никогда не говорила, почему девочка живет не с ней?

Эндрю лег в кровать и потянулся за своей книгой. Кейт читала или, вернее, делала вид, что читала «Загадочное ночное убийство собаки» (с таким ребенком она, наверное, смогла бы справиться, и у нее перехватило дыхание от чувства вины и ревности при этой мысли), а ее муж уже больше года пытался одолеть «Шантарам».

– Не хотела совать нос в чужие дела.

Да и, на самом деле, прежде ее это почти не волновало. А если уж совсем честно, то она была слишком поглощена собственными несчастьями. Вот так обычно и бывает, когда впускаешь кого-то в свою жизнь. Ты начинаешь беспокоиться за них, интересоваться их жизнью.

Эндрю снова высморкался.

– Странно – мать бросила ребенка.

– Только платок не оставляй.

– Извини. – Он скомкал бумажный платок. – Я хочу сказать, это непросто – уж мы-то знаем лучше многих. Но разве она по ней не скучает? Я бы без наших чувствовал себя как без рук.

Она отлежала себе руку, и та казалась онемевшей и чужой, словно ее можно попросту бросить и уйти. Кейт перевернула страницу этой чужой рукой.

– Не знаю, могу ли сказать то же самое.

– Да? – удивился Эндрю. – Ну, я знаю, что ты… что это тяжело.

Между ними повисла свинцовая тишина недосказанности. Могла ли она попытаться объяснить, с каким трудом ей дается любовь к собственным детям? С Адамом получалось это скрывать, потому что он был сложным ребенком, и она еще только привыкала к материнству, но теперь все было вдвое сложнее. Двое детей – две возможности ощутить прилив любви.

– Это не просто тяжело. Это… – слова были готовы сорваться с губ, но она сдержалась.

Эндрю этого не мог понять. Он любил детей даже в самые сложные дни.

– Ей так больно, что мне становится не по себе. И то, как на нее смотрят люди. Что они говорят.

– Понимаю, – он положил ладонь на ее голое бедро.

Он все еще был привлекателен, не облысел и не растолстел, как многие мужчины в его возрасте. Она могла бы прижаться к нему, вдохнуть запах его кожи. Попросить его помочь, объяснить самые темные мысли, терзавшие ее. Стать другим человеком.

Но нет. Это было не в ее силах.

– Слишком долго не читай, – сказала она и повернулась набок, чтобы уснуть.

Оливия, с ее хипповской прической и бледной улыбкой, постоянно сидевшая на таблетках, поддерживающих иммунитет, не отличалась упорством. Она уступала Кейт во всех вопросах – о политике, о подходящих обедах для детей, о подходящих для нее прическах. Но, к удивлению Кейт, она вежливо, но решительно отвергла все ее попытки познакомиться с Делией. У них уже есть планы. Делия стесняется незнакомых людей. Может быть, в другой раз. Как будто тискаешь мягкую игрушку и вдруг натыкаешься на твердую коробочку с динамиком.

Впоследствии Кейт и сама не могла понять, как давно она планировала свой поступок, сама этого не осознавая. Возник ли этот план однажды утром, когда она проснулась от рева детей в два голоса и визга пожарной сигнализации из-за того, что Эндрю сжег тост? Или когда Оливия сказала, что не покажет ей Делию? Неужели она уже тогда начала топать ножкой, будто упрямый ребенок? Утро, целых пять часов наедине с проблемами, казалось совершенно невыносимым. К полудню она одела детей для прогулки, натянув шапочку Кирсти поглубже, чтобы прикрывала лицо. Когда она была так укутана, люди не всегда замечали неладное. Девочка могла показаться обычной малышкой, а не ребенком, страдающим от… болезни, которой даже не было названия. Люди часто спрашивали, что это за болезнь, но Кейт не знала, что им ответить, и часто они смотрели на нее так, словно она – плохая мать и сама виновата, что не знает названия хвори, от которой страдает ее дитя. То, что можно назвать, можно и понять. Можно найти людей в той же лодке. Можно бороться. Но у них не было даже такой возможности. От чувства несправедливости Кейт хотелось иногда сжать кулаки и орать на людей.

– Мы идем повидаться с Ливви, – сказала она Кирсти.

Время от времени, пристыженная попытками Эндрю, Кейт пыталась с ней разговаривать. Иногда она замечала какой-то проблеск, ощущение тревоги, печали или даже радости, случайное хихиканье без причины, и тогда Кейт казалось, что дочь все понимает. Но не казалось ли ей? Невозможно понять.

– Она не хочет, чтобы мамочка видела ее малышку. А почему? Нам ведь хочется это узнать, верно?

Глаза Кирсти, голубые, как и у матери, уставились в пространство. Разумеется, она не понимала. Кейт ощутила ужасающий прилив нежности, и к глазам подступили слезы. Все это было несправедливо. И каждое утро она просыпалась, а улучшения не наступало.

Адам сидел в гостиной и с неистовой сосредоточенностью собирал конструктор. Кейт всегда хвалила его: «Как здорово, милый!» Но втайне она тревожилась. Должен ли он быть таким нелюдимым, таким молчаливым? Он уже довольно хорошо говорил, но редко был многословен. Возможно, его просто оглушал шум и суета вокруг сестры, так часто оказывавшейся на краю гибели. Быть может, через несколько месяцев, когда он пойдет в детский сад, станет легче.

– Собирайся, мы идем гулять.

– Не хочу.

– Ну, что делать. Надевай ботинки.

Толкая перед собой коляску с извивающейся Кирсти и таща на ремешке за руку возмущенного Адама, Кейт направилась к многоквартирному дому, где, как она знала, жила Оливия. Ее никто не звал. Праведный гнев заставил Кейт нажать на кнопку звонка. Через стекло она могла разглядеть в прихожей чистый ковер и растение в горшке. Разумеется, отец Оливии позаботился о том, чтобы она жила в приличном месте. Кейт знала, что он был какой-то большой шишкой в правительстве, одним из тех безликих людей, что заседают в комиссиях и негласно решают судьбы миллионов.

Кирсти заверещала писклявым голосом, который Кейт не выносила, а Адам тут же начал капризничать.

– Я туда не хочу, мамочка. Не хочу! – канючил он.

Его любимая фраза. Он был консервативным и неловко чувствовал себя в незнакомых местах или с незнакомыми людьми. Едва ли не боялся их, хотя Кейт и не представляла себе причин подобного поведения. Она отключилась от шума, производимого детьми. Она давно этому научилась. Происходящее не имеет к ней никакого отношения – просто посторонний шум, вроде отбойного молотка или хлопка неисправного двигателя. За матовым стеклом показалась размытая фигура Оливии. Когда дверь открылась, Кейт увидела на Оливии джинсы – прежде она не видела ее в такой одежде. Волосы, стянутые в хвост, грязная футболка – это что, пятно от йогурта? В общем, совсем другой человек. Обычная мамочка.

С запозданием Кейт поняла, что даже не придумала предлога для своего визита. Она просто смотрела на подругу под крещендо криков Кирсти.

– Ливви! Ливви! Я ненавижу маму! – закричал Адам.

Эти звуки были символом плена, в котором томилась Кейт. Но ведь она сама этого хотела, разве не так? Она всегда планировала стать матерью, двое детей к тридцати – план выполнен точно в срок. Но мог ли кто-нибудь представить себе такое? Это ощущение, что у тебя в жизни больше никогда, ни на секунду не будет возможности подумать только о себе?