Богатырь сентября - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 13

– Ба… Бабариха… – лишившись голоса от изумления, прошептал Салтан.

Та крикливая, настырная, ехидная, слегка кривобокая баба, которую привели во дворец его свояченицы, сестры Елены, в первые же дни его женатой жизни. Он не возражал: бабой больше во дворце, бабой меньше, не объест. Когда он воротился с войны и не нашел дома Елены, эти три колотовки правили всем хозяйством и челядью. Они приехали с ним вместе на чудный остров и там пропали. И где он не ожидал найти эту бабу, так здесь…

Видя, что он понял, Бабариха усмехнулась не своей улыбкой, слишком тонкой – и снова превратилась в Медоусу.

– И ты все те дни… была у меня во дворце? – еле выдавил Салтан.

Он явился гостем в это пречудное место, не пойми на каком свете – а его хозяйка уже пару лет была гостьей у него в граде Деметрии!

– Не по все дни! – поправила она. – У меня ведь и других забот довольно.

– И ведь это ты, – Салтан еще кое-что вспомнил, – научила Елену прясть в тот вечер, она мне говорила. Ее и сестер, хоть и было нельзя…

– Нельзя, да надобно! – Медоуса похлопала его по руке. – Надобно было им прясть, а тебе под оконцем слушать. Чтобы вот это чудо родить, – она кивнула на Гвидона, – только те вечера темные, ночи длинные, и годились!

– Но почему? Что он такое? – Впервые решившись задать это вопрос, Салтан перешел на шепот.

Медоуса приопустила веки, будто пряча ответ. Еще не время…

– Так где же Кика? – окликнул Гвидон; его только это и волновало. – Ты обещала, матушка, так отвечай!

– Отвечу. – Медоуса взглянула на него. – Жена твоя ныне в Волотовых горах, что стоят в Подземье Кощеевом, в пещерах глубоких. Унес ее Тарх Мракотович, сын князя волотов, и город весь вместе с нею. Коли хочешь ее вернуть – ступай в Волотовы горы. Одолеешь Тарха – женой и городом снова завладеешь. Не одолеешь… – она развела руками, – сам ему служить останешься.

– Как же его найти? – спросил Гвидон.

– Чем же его одолеть? – одновременно спросил Салтан.

– Как найти – я вам дорогу укажу. А чем одолеть… Дам я вам некую безделку. Предложи ее Тарху – авось согласится поменяться.

– Какую еще безделку? – не понял Гвидон. – Жена моя и город – не безделка. Это что же за сокровище должно быть, чтобы волот на них согласился выменять?

– Что за безделка – тебе знать не надо. Надо до места донести и из рук в руки передать. Поверь мне – и то уж такой будет подвиг, что, может, одному человеку на всем свете белом и на всем свете темном и под силу. Тебе. Ну, довольно. – Медоуса встала на ноги, ее широкое платье зашуршало нежным шелковым шелестом, заблестели соболий мех и жемчуг. – Шли вы долго, молодцы, притомились. Пора вам спать-почивать, сил набираться. Утро вечера удалее.

На ночь Медоуса поместила отца и сына в разные горницы.

– Не бойся, Салтан Салтанович, – снисходительно успокоила она, видя, как тревожно нахмурились его угольно-черные брови. – Не съем я дитятко твое драгоценное, не надобно тебе его сторожить. Хотела бы – съела бы еще в ту ночь, как родился, я ведь его на руки принимала из утробы материнской. Одежду сюда положи, – она указала на резную лавочку возле двери, – за ночь слуги мои верные все вымоют и вычистят. А то поизвозили вы платьюшко свое цветное, царское!

Это была правда: нарядные, для пира надетые кафтаны и сапоги немало пострадали от нескольких ночевок на земле и на палубе корабля.

– Утром вам баню приготовят, – пообещала Медоуса и ушла, лукаво взглянув на Салтана.

Оставшись один, он разделся и сложил одежду куда было сказано – и та исчезла, одна вещь за другой, едва коснувшись лавки. Салтан покрутил головой, но делать нечего: не просить же корыто, чтобы самому стирать кафтаны себе и сыну. Вообразив это зрелище, он чуть не рассмеялся. Потом огляделся. Убранство было не хуже, чем в его собственном дворце: зеленовато-голубые стены расписаны тонкими плетистыми травами и цветами, красными и синими, два стрельчатых окна с цветными мелкими стеклами, сейчас закрытые снаружи ставнями, низкие лавки стоят на львиных лапах вместо ножек и крыты, похоже, львиными же шкурами. Высокая печь в зеленых и белых изразцах, на полу – красный персидский ковер. А кровать – из темного дуба, сверху донизу в искусной резьбе, занавески на столбиках узорного шелка… «Эх, Елену бы сюда сейчас!» – вздохнул Салтан про себя. После того пира он как упал, так и заснул – потом уже подумал, что не простой был тот сон, а наведенный. А потом уж, ночуя на земле среди корабельщиков, и думать о любви не приходилось.

В пышной перине царь едва не утонул, кое-как приспособил слишком высокую подушку и задул свечу. Закрыл глаза, но сон не шел: несмотря на усталость, Салтан чувствовал себя бодрым, и не только телом, но и умом. Внезапная встреча растревожила давние мысли. Вернувшись с войны и не найдя дома ни жены, ни ребенка, он пришел в страшный гнев – приказывал же ничего не делать с той «неведомой зверушкой», которая якобы родилась у Елены, а ждать его возвращения. Но бояре с самим Дарием во главе показали ему грамоту с приказанием забить жену с ребенком в бочку и пустить в море. Под приказом стояла его собственная подпись: Салтан как ни вглядывался, не мог определить подделки. Сам он был уверен, что не подписывал такого ужасного приказа, но как об этом могли знать бояре в Деметрии-граде? Налицо был заговор. Он даже пытался его расследовать, хоть и понимал всю опасность этого дела. Кому помешала Елена – было ясно и без следствия: тем боярским родам, чьи дочери даже не вышли на смотрины, потому что молодой царь раньше назначенного срока оказался женатым. Да на ком – на безродной сироте, с приданым… как там Елена недавно сказала? Два липовых котла, да и те сгорели дотла? Выбери он, как положено, на смотринах дочь воеводы Евсевия, боярина Вифония, Руфина или еще кого – у него хотя бы появился союзник против всех остальных, обиженных. Но он своим выбором оскорбил сразу всех, да еще среди женской челяди воцарились две вредные старые девы, Ироида с Варварой, его новоявленные свояченицы, и повитуха, их родственница, которую они же привели. Салтан не очень хотел знать, кто из бояр погубил его жену с ребенком, и только чувство вины перед Еленой побуждало его искать истину.

Но розыск вышел короткий и бесплодный. Обе грамоты подменили, но где, когда? Гонец исчез бесследно, Салтан не мог даже вспомнить его имени.

Теперь-то Салтан понимал, кто это сделал. Те же невидимые руки, что нынче вечером прислуживали ему за столом. Слуги той госпожи, что может предстать хоть девой, хоть старухой.

Но почему?

Внезапно в спальне посветлело. Повернув голову, Салтан обнаружил, что свечи в высоких серебряных подсвечниках снова горят. И тут же дверь бесшумно растворилась, и внутрь скользнула… гостья? Хозяйка?

Медоуса была по-прежнему в облике молодой девы, но теперь на ней осталось только нижнее платье из тонкого бледно-голубого, с льдистым сияние шелка. Платье было широким, но тонкий шелк нежно льнул к телу, позволяя рассмотреть, что под этим платьем больше ничего нет. Корона с широкими жемчужными лучами тоже исчезла.

Прикрыв за собой дверь, Медоуса пошла к кровати. Салтан приподнялся, глядя на нее в тревожном ожидании. Улыбаясь ему, Медоуса подошла вплотную, села на кровать – и вдруг в руках ее оказался золоченый поднос, а на нем – два небольших золотых кубка с резьбой, красные и желтые яблоки, синий и медово-желтый виноград, заморские красно-рыжие персики, тонко нарезанный пахучий бледно-желтый сыр на серебряном блюдечке, на другом – ломтики красной рыбы… Поставив поднос на тонкое пуховое одеяло, Медоуса забралась на кровать с ногами и показала на кубок:

– Угощайся, Салтан Салтанович! Вижу, что ты не спишь – пришла тебя беседой развлечь.

Салтан сел на перине. Пить с ней его не тянуло, а вот побеседовать очень хотелось. Ее приход был прямым ответом на его мысли – услышала она их, что ли? И это может быть.

– Ну, давай побеседуем…

– Пей, не бойся! – Видя, что он медлит взять кубок, Медоуса взяла другой и отпила. – Не отравлено.