Во тьме окаянной - Строганов Михаил - Страница 9

– Все вы, казаки, воры. – Белуха бросила скалку на стол. – Как только вас царь терпит. Давно пора переловить да хребты, как диким псам, переломать! Или хотя бы на войну с ливонцем справить.

Казак присел на лавку и стукнул кулаком по столу:

– Ты, баба, меньше языком чеши. Стряпаешь пироги – и стряпай себе, пока плетью не отходил. Вот тебе истинный крест, не посмотрю, что повитуха, распишу под скомороха на ярмарке!

Белуха чертыхнулась, но, зная казачьи повадки, прикусила язык.

– Ладно, бабоньки, сидите смирно, пойду сведаюсь, как нашему делу помочь…

Карего по указанию Григория Аникиевича поселили в небольшой светелке на втором этаже строгановских хором. Савву с Василькой собирались было направить к дворовым слугам, но Данила настоял, чтобы спутники жили вместе с ним и кормились со строгановского стола.

– Данила, спишь? Данила… – Василько чуть слышно постучал по стене. – Женюсь ведь я. Отец Акулинкин благословения давать не хотел, да Строганов послал к нему людей просить за свадьбу. Отрядил мягкой рухляди, соли, хлебного вина да рубль серебром! Кто супротив строгановского слова устоит? Еще сказал, что в три дня мне избу поставит за службу тебе. Вот кончим дело, остепенюсь, детишек нарожаю, а там Григорий Аникиевич приглядится и к себе приблизит! Теперь ты, Данилушка, дороже родного батюшки будешь!

Карий, переворачиваясь на другой бок, пробурчал:

– Гляди, как бы Строганов за свою милость три шкуры с тебя не снял…

Казак насупился и замолчал.

– Данила, ну зачем ты так, – негромко сказал Снегов. – Человек семью обрел, дом. Здесь, на Камне, все перед Богом чисты, каждый новую жизнь начать может. Вот ты справишь службу и сам корни здесь пустишь…

– Хочешь молоть языком, Бог в помощь… Вот тебе и помочанин – будущий зятек мельников. Я спать буду!

Савва вздохнул и прошептал казаку:

– Ты, Василько, на Данилу не обижайся. Не от злого сердца говорит, душа в нем страдает. Мучается он, оттого что света не видит, как слепой ощупью по миру ходит…

– Только в руках у него не поводырка, а нож, – утыкаясь лицом в стену, буркнул Василько. – Я вот всему миру назло счастливо заживу. И с отцом Акулининым сойдусь: силой ли, хитростью или деньгами заслужу уважение. На мельницу работать к нему пойду. Надоела собачья жизнь, семьи хочу, теплого угла и чтоб детей баба мне нарожала…

– Тогда не трепи языком, иди к зазнобе…

– Да негоже перед свадьбой невесту видеть… Завтра-то все и свершится… – Волнуясь, казак сглотнул слюну. – Никого у меня на свете не было. Тепереча будет все как у людей…

– Великая тайна, – согласился Савва, крестясь на образа. – Ибо сказано, что прилепится человек к жене своей, и станут двое одна плоть…

В полутьме очертания были неровными, смазанными, неверными… Мир пропитался сумеречными ощущениями, что не оставляли Данилу со времени прибытия в Орел-городок. Недобрые предчувствия усиливались с каждым проведенным здесь днем…

По своему опыту Карий знал, что очень скоро на него или его спутников должно навалиться лихо. Не нравилось радушие Григория Аникиевича с нежеланием сразу назначить дело, а внезапное благословение Строгановым свадьбы настораживало тайным умыслом.

Со дня на день Данила ждал развязки, понимая, что беда не по лесу ходит, а по людям…

С сивого яра, разделяющего зиму с весной, гудит волчий пастырь Ярило в померзших деревьях, трещит ледяными ветвями, разжигает в звериной крови ярь, объявляя о великом гоне – времени волчьих свадеб. Тогда, томимые жаждой крови и похоти, сбиваются волки в большие стаи, кружат в бесконечных хороводах лунных, бьются друг с другом насмерть, утробно воют, заставляя леденеть от ужаса все живое. Оттого в месяц сечень не идет русский человек в лес: не стучат топоры дровосеков, не промышляют охотники пушнину, не отправляются в путь без крайней нужды. Только старые люди говорили о Сивом Яре по-другому, что не волки собираются в стаи, а сходятся в лесах проклятые ведуны творить кудесы, что в этот день затворяет Ярило звериную пасть, выпуская взамен на волю черные души волколаков…

Василько встал до рассвета. Разбудил холопов, проверил, ладно ли украшены сани, сыты ли лошади, затем кликнул заспанных служанок, велел сказывать о девичнике, как невеста ходила в баню да много ли пила браги. Потом наказал немедля идти в только что построенную избу, истопить печь, вымыть пол да густо застелить его соломою, чтобы ему с Акулиной жилось «толсто».

– Погодь, лапотницы нетесаные, казак живо научит, как надобно счастье семейное устраивать. Раз чужое счастье видывал, так для себя ухватить сумею! – Василько торопил суетящихся девок, похлестывая их вырванным из метлы прутиком. – Потом мигом к Акулине домой неситесь: умывать, снаряжать да песни свадебные петь. Да смотрите, чтобы на моей Акулинушке одежды были только льняные, а как одеваться станет, пусть спустится в голбец! Чтобы все по чину! Не волчью свадьбу справляем, мы с Акулинушкой собираемся принять Закон Божий…

Василько приехал к храму раньше назначенного. Вышел из саней, размялся и, скинув шубу, неспешно прошелся перед Саввой.

– Хорош? Смотри на сапоги, ферязь-то с образцами, Строганов с плеча пожаловал. Истинный крест! Расшитую тафью приказчик Игнат подарил. Говорит, у басурманов выторговал. Только чую, брешет. Верно, подпоил бухарских купчишек, да и увел тафью, шельма! Тепереча ему и носить неловко, и выбросить жалко. А тут случай представился широту душевную выказать…

– Василько, а серьгу-то зачем в ухо вдел? – удивленно спросил послушник. – В храм же идешь, не на казачий круг…

– Темный ты человек, Саввушка! – Василько стиснул послушника в объятиях. – Просидел юность в зырянских да пермяцких лесах, Божьего мира не видывал! В Польше всякий вельможный пан с серьгою ходит. Хоть на свадьбу, хоть на помин души за милую душу в ухо серьгу пялит! Вот эту, например, я у одного в бою вместе с головой саблей отмахнул… Ну да что там, дело прошлое!

Увидав звонаря, казак подбежал к нему, схватил за руку, просовывая в зажатый кулак копейку:

– Ударь-ка так, чтоб весь Орел-город ходуном заходил! Слухом о моей свадьбе наполнилось все окрест: не каждый день Василько Черномыс женится!

– Не можно, – буркнул звонарь, отталкивая руку казака. – После венчания полагается…

– К тебе по-человечески, а ты, холуй поповский… – Василько замахнулся, чтобы ударить звонаря, но кто-то сильный перехватил его руку, опустил вниз, прижимая к телу. – После, так после… Как положено по чину… А ты, Божий человек, ступай себе с миром…

– Карий! – Василько вытаращил глаза. – Вот так чудеса! И не то диво, что не заметил, как ты к нам прокрался, а то, что решил на венчание в церкву прийти!

– Отчего ж не прийти? – Данила посмотрел казаку в глаза. – Думаешь, держусь толка поганого? Или за басурманина держишь?

– Господь с тобой, – Василько перекрестился и присмирел, – нашенский человек, православный…

– Ты, Снегов, что на это скажешь?

– Мне все равно, какой ты веры, – холодно ответил послушник. – А что за человек, пока не понятно. Поживем, увидим.

– Знаешь, Савва, что я сейчас вижу? Нет? – Карий указал рукою наверх. – Ты посмотри на небо…

Над деревянными куполами храма кружили вороны, поблескивая в лучах пробуждающегося солнца нательными крестами…

Сани невесты, запряженные вороным конем, остановились возле храма, вздрагивая десятками шаркунцов – отгоняющих лихо многоголосых бубенчиков.

– Василько, ты почему сам за невестой не поехал? – еле слышно прошептал Савва.

– Дом-то ее черте где, – казак махнул рукой, – отец занедужил, вот приехать и не смог. В Орле-городке только повенчаемся, а свадьбу гулять в Канкоре станем. Долго ли, отсюда всего верст шешнадцать будет.

– Там бы и обвенчались…

– Ты что! – Казак вытаращил глаза. – Орел, почитай, строгановская столица на Камне, и мой дом теперь тут! Да и батюшка благословил здесь начать…