Во тьме окаянной - Строганов Михаил - Страница 4

Отрешившийся от мира Аника-Иоасаф, жаждущий перенять отцовское подобие Семен, хладнокровный наемник Карий, беспечный, простодушный казак Василько, хитроватый холоп Офонька, неудавшийся монах Савва – все они собраны здесь не слепым случаем, а волею Господней, уже исчислившей и взвесившей на весах их судьбы: «Яко весть Господь путь праведных и путь нечестивых погибнет…»

Савве казалось, что теперь пребывают они не на вечерней службе, а взошли под своды ковчега на Тайную вечерю, что испытает сердце каждого и укажет единственный путь: «Воззвах к Тебе, услыши мя… Да исполнится молитва моя, яко кадило перед Тобою…»

Перед глазами уже не плыли – мелькали в едином круговороте лики и люди, в видении предваряя грядущие судьбы. И чудилось Савве несение креста в дрожащем крестном знамени Аники, и положение во гроб в неподвижном спокойствии Семена, и поцелуй Иуды в приторной ухмылке холопа Офоньки, и сошествие во ад в суровой напряженности Карего… Все менялось, проплывая перед глазами, полными слез, и только неизменно разносилось с небес над земной юдолью: «Услыши мя, Господи… Услыши мя…»

После снежной бури установились морозы, но не лютые, как на Крещение, а легкие, знаменующие исход зимы. Под широкими полозьями розвальней поскрипывал снег, разбегаясь за санями парой бесконечных лент; а вверху, над головами, срывались и неслись вниз тяжелые снежные шапки с еловыми шишками.

Удобно пристроившись за казаком, бывшим возницею, Савва любовался снежным ирием, наблюдая, как появляются на небосклоне вымороженные звезды.

– Красота-то какая, силища… Луна в четверть неба восходит, и звезды, светильники Господни, ангелы зажигают. Все для чего? Да чтобы людям на земле и ночью свет был!

Савва вдохновенно перекрестился и потормошил дремлющего Данилу:

– Посмотри, как ясно отражается в небесах земной рай! Видывал ли где подобное? Краше, чем у нас, не сыщешь!

Карий отбросил руку послушника:

– В Персии звезды ярче, и видно их лучше. Скажи, звездочет, скоро ли будет яма?

Василько хмыкнул и ответил вместо послушника:

– Верст через пять. Коли поспешать станем, то к ночи поспеем.

Приободряя уставшую кобылу, казак взмахнул поводьями и затянул песню:

Карий, поправляя овчинный тулуп, приподнялся:

– Что вы все за песни поете? Скулите, как собаки побитые! Или радоваться совсем разучились?

– Тогда и ты сказывай, у разбойников какие песни? – вспылил Савва. – Все веселые, молодецкие?

– Ты к ним сходи, да сам послушай! – рассмеялся Карий, а вслед за ним и Василько.

– И то верно, Данила, нечего причитать да завывать, чай не бабы!

Лошадь фыркнула и остановилась – на дороге, шагах в двадцати, стоял матерый волк, буравя ездоков зелеными огоньками глаз.

– Эка нечисть! – Василько слез с саней и поднял самопал. – Сейчас я его пулей уложу!

Грянул выстрел, окутывая казака легким облачком дыма. Волк, не шелохнувшись, стоял на том же месте.

– Никак оборотень! – Казак перекрестился, левой рукой зажал в ладони нательный крест и выхватил саблю.

Карий обнажил ятаган и, не говоря ни слова, пошел навстречу волку. Зверь выжидал, не двигался, но Данила чуял, как напрягаются волчьи мускулы, медленно показываются клыки, как закипает ярь в его крови.

Чем больше сокращалось расстояние, тем отчетливее казался исход схватки: Данила знал, что если волк бросится на него сверху, то он рассечет ему живот и пронзит сердце, а если решит напасть снизу, одним ударом отрубит голову.

Подойдя к волку, Данила вздрогнул: вместо матерого хищника на дороге лежала большая обломанная ветвь мертвого дерева. Карий подхватил ее и, придя к саням, бросил к ногам спутников:

– Принимай, сарынь, добычу!

– Не хорошо, очень нехорошо… – Савва внимательно осмотрел почерневшую разлапую ветвь. – Надобно сжечь!

– Вот на обратном пути и сожжем! – засмеялся Карий, запрыгивая в сани. – Трогай, Василько, а то и настоящих волков дождемся!

Сани шумно рванули с места, понеслись дальше, на восток, который уже поглотила надвигавшаяся тьма…

– Хозяин, открывай, кому говорят, медведя непуганая! – Василько колотил в низкую дверь рукоятью плети. – По-хорошему отворяй, а не то подпалим яму к едрене матери!

– Нехорошо, совсем нехорошо… – Савва с тревогой посмотрел на Карего. – Тихо, словно в могиле…

– Да дрыхнет увалень! – Казак с досады пнул дверь ногою, она дрогнула, поддалась и слегка приотворилась.

– Постой. – Карий остановил наседавшего казака. – Прав Савва, собака не лаяла…

– Мать честная, как я сразу не сообразил! Яма и без пса…

Данила скинул тулуп и по-кошачьи проскользнул в избу. Через мгновение дверь открылась:

– В доме никого, а дверь изнутри подперта черенем…

– Ты, Данила, никак в темноте видишь, словно кошак или филин? – удивился казак. – Может, и меня такому диву выучишь?

– Вниз, в голбец, заглядывал? – Савва затеплил лучину, освещая избу. – Надо бы проверить…

– Ни души. Я бы услышал.

Савва достал светильник, поставил на стол:

– Прибрано, от печи тепло идет, в устье – горшок со щами…

– Братцы, айда горяченького похлебаем! – Василько, не раздеваясь, довольно полез за стол. – Ну, Саввушка, что есть в печи, то и на стол мечи!

– Сначала лошадь распряги, да корму задай, – строго заметил Данила. – О еде после помыслим…

Василько с обидой посмотрел на Карего, но возразить не решился, только, выходя из избы, нарочито громко хлопнул дверью.

– Что, Савва, мыслишь? Вокруг избы – ни следочка, в доме лаза тайного тоже нет. Хозяевам отсюда было некуда деться…

– Не знаю, Данила… – Савва опустился на лавку. – Истинный крест, не знаю! За пределами разумения… Не под землю же провалились, не в печь ушли, а как иначе могли изнутри дверь черенем подпереть? Печь истоплена, еда не тронута, каравай и тот в рушник завернутый лежит.

– Хлебом не раскидываются, уходя, наверняка бы с собой взяли…

– А может, и не нужен стал хлеб…

В избу воротился казак:

– В конюшне полный порядок, лошадей, кроме нашей кобылы, нет. Кормов задал, что Бог послал, по разумению. Конюшню запер, что и Мамай с ордой не возьмет. Пора, атаман, и нам о хлебе насущном подумать. В животе тощак околел.

– Поужинаем и жребий бросим, кому караул держать. – Данила строго осмотрел спутников. – Пустая изба хуже погоста…

Манящее тепло печи оказалось сильнее многолетней привычки Карего не спать в незнакомом месте. Он сопротивлялся, ухватываясь за шорохи и неспокойное дыхание Саввы, мысленно измерял пройденный путь, представляя, сколько верст осталось до Кергедана, или, по-русски, Орла-городка. Карий боролся, упрямо шел против теплых волн, топивших разум в пучине живых образов…

Ему чудилась необозримая пустыня, пугающая и одновременно манящая своей далью. Над головой застыло солнце в зените, но иное, распаленное докрасна, и что от нестерпимого жара под ногами колыхалась горячая каменная гряда. Ни чахлого деревца, ни сухого колючего кустарника, лишь черные валуны, напоминающие змеиные головы.

«Куда же идти? Ни пути, ни сторон света здесь не сыщешь. Кругом камни…»

Голос еле слышно коснулся Данилы, он обернулся и увидел рядом сидящего на камнях казака. Василько в одном исподнем сидел по-турецки на огромном змеином черепе и лепил фигурки из хлебного мякиша: