Во тьме окаянной - Строганов Михаил - Страница 17

Воротные, надрываясь от смеха, подбадривали юрода криками:

– Давай, хорошенько наддай!

– Сотри пузо начисто, чтобы как бляха блестела!

– Жми пуще, будет гуще!

Семка кувырнулся через голову и, ловко вскочив на ноги, стал обегать стоящий полукруг стражников, заглядывая им в глаза:

После этих слов юрод присел на корточки, съежился и стал по-кошачьи фырчать, отмахиваясь руками:

На широкий четверг Карий возвратился в Орел, удивляясь царившему в городке разгулу: на башнях не выставлены дозорные, крепостные ворота настежь растворены, а плохо соображавшая стража, ища похмельного рассола, слонялась без оружия.

– Появись сейчас Кучум с сотней нукеров, до захода солнца город падет к его ногам. – Карий посмотрел на Трифона, а затем на Савву. – Понимаете, к чему говорю?

Не дожидаясь ответа, пояснил:

– Вы заметили трущегося у городских ворот юрода? Ты, Трифон, знаешь, кто этот блаженный?

– Единожды зрю. – Старец пожал плечами. – Разумею, не Божий слуга это, пройдоха и пустосвятец. Вишь, телом гладок, а ликом и повадками паскудист – истинно скоморох со двора боярского!

– Может, не боярского, а княжеского? Откуда здесь боярам-то взяться? Вот за Камнем князь пелымский Бегбелий живет-поживает, добра наживает, да о том, как Строгановых со свету сжить, день и ночь думает. Теперь смекаете?

– Выходит, что под носом у Григория Аникиевича соглядатай пелымский разгуливает, а Строганов празднует да в ус не дует?

– Молодец, Савва! – Карий хлопнул послушника по плечу. – Раз ты догадливый такой, прыгай из саней, походи за юродом. Под вечор найдемся, повяжем пустобреха и потолкуем, какому Богу наш дурачок молится, какому царю службу справляет…

Данило взял у Снегова поводья и, подталкивая послушника в спину, попросил Трифона:

– Благослови, старче, раба божьего Савву постоять за дело правое.

Трифон с укоризной посмотрел на Карего, но Савву благословил охотно…

На разгульском ристалище прежде кулачных боев назначали медвежью потеху: каждый охочий показать удаль, вооружась рогатиной да ножом, мог схлестнуться с медведем и биться на смерть. За уважение, не за деньги… Охотником потягаться с медведем вызвался здоровенный солевар Фомка Лапа. Он трижды перекрестился, поклонился собравшемуся люду, взял рогатину, засунул за пояс нож и вошел за ристалищный частокол.

Медведя подвезли в большой клетке на колесах, собранной из толстых, перевязанных лыком жердей, протолкнули в ворота, закрывая их наглухо, чтобы зверь случайно не вырвался из ристалища.

Не дав зверю опомниться и рассвирепеть, Фомка нанес удар первым, да не удачно – рогатина скользнула по ребрам, ушла в сторону, продрав толстую шкуру насквозь, вынося на острие остатки мяса и жира. Толпа ахнула и замерла в ожидании развязки…

Преследуя юрода, Снегов протискивался сквозь толпившийся вокруг ристалища народ, пока наконец не встал за Семкиной спиной. Не отрывая глаз, Савва смотрел на застывшее в безмятежной улыбке лицо юрода. Кто-то из рядом сказал:

– Отступи назад, перехвати рогатину, нырни под лапу…

– Не успеет, растерялся ваш Фомушка-то, оттого и умрет, – неожиданно серьезно прошептал юрод и, встретившись со взглядом Снегова, стал быстро выскальзывать из плотного круга армяков и тулупов.

Фомка резко потянул рогатину на себя, но медведь откинул ее лапой и, не давая солевару опомниться, ударил по голове другой. Боец застонал и рухнул наземь. Зверь победно поднялся над ним, замахиваясь для последнего, смертельного удара…

В этот миг раздался выстрел. Медведь зашатался и начал медленно оседать на зад. В левом боку дымилась рана, из которой, пульсируя, била кровь.

– Дело не сделано, Фомка покудова живой!

– Медведя надо теперя в лес отпущать!

– Кто стрелял? По какому праву?

Сначала в толпе послышались недовольные голоса, которые постепенно стали перерастать в разъяренный гул.

– Я стрелял, – показался дюжий человек в простом охотничьем полушубке с большой пищалью на сошке.

Толпа расступилась и, смиряя гнев, ахнула:

– Григорий Аникиевич…

– Я стрелял, – утвердительно сказал Строганов. – Право мое Божье: «Зуб за зуб, око за око, смерть за смерть». Или не слышали о сем, маловеры?

Григорий зло оглядел собравшихся:

– Вам потеха нужна или смерти Фомкиной возжелали? Нате, – он швырнул на снег длинный нож, – идите, дорезайте солевара. Тогда и потешитесь от души…

– Что мы, Каины какие? Зачем так, Григорий Аникиевич… Просто положено по-другому, по-честному, чтоб до конца…

– Выходит, я бесчестье творю, не позволив зверю человека задрать?! Или вам лучше будет, если его дети останутся сиротами да по миру пойдут?! – Григорий отшвырнул пищаль и неверной пьяной походкой пошел от ристалища прочь…

– Постой-ка, постой, тебе говорю! – Снегов едва поспевал вслед улепетывающему со всех ног юродцу.

Наконец, догнав Семку, схватил его за шиворот:

– Попался, чертяй криволапый… живо сказывай, кто таков, чего высматриваешь…

Семка принялся было верещать да отбиваться, но, уступая настойчивой силе послушника, сник, осел в снег, принявшись ползать на карачках у ног Саввы, жалобно подвывая:

– Ты своими побасенками зубы не заговаривай! Иначе… – Савва замахнулся на юрода рукой, подумав, что до встречи с Карим он ни за что не мог бы ударить человека.

Семка сжался, взвыл и, отползя в сторону, затараторил:

Разозлившись, Савва хорошенько стукнул юрода кулаком по голове:

– Хватит мороку напускать. Вставай, пошли со мной, про все потолкуем!

Семка, вцепившись в колени послушника, стал трясти головой и упираться пуще прежнего:

Савва и не заметил, как юрод раздвинул бутафорский крест, в руках дурачка блеснуло лезвие и стремительно метнулось под шубу, в живот. Савва ощутил холод, словно по телу провели сосулькой, а через мгновение понял, что руки и ноги его не слушают, тело стало тяжелым и чужим.

Свет таял, застилавшая мутная пелена смерти утаскивала на дно забвения, туда, где белою кувшинкою покачивался на болотной зыби рассудок, блуждающий по водам смерти…