Во тьме окаянной - Строганов Михаил - Страница 15

– Тяжело тебе, родимый, – вздохнул Василько. – Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.

Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там на вкопанном в каменистый холм кресте умирал распятый Христос…

Когда тяжелое зимнее небо начало высветляться, старец вошел в келью Карего и тихо позвал его по имени:

– Данила… пробудись… иди со мною…

На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.

Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене – ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.

– Василько! – Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.

– Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил… – Трифон посмотрел Даниле в глаза. – Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…

– Все мы слуги Божьи, – неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: – Не следовало держать его здесь, как дикого зверя…

– Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз. Томим от диавола…

– Пойдем, пойдем со мною. – Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом. Это был уже не прежний казак, на него глядели глаза человека, постигшего и принявшего свою скорбь…

Василько долго всматривался в лицо Карего, затем уголки его губ дрогнули, заслезились глаза, и, прижимаясь лицом к Данилиной груди, казак зарыдал:

– Загрызли ее… живьем съели… а меня не тронули… Почто, Данилушко, меня в живых оставили?.. Умереть хочу, чтобы вместе быть с Акулинушкой…

Впереди мелькнула тень. Преграждая дорогу, из-за монастырского угла возник Фома с короткой суковатой палкой в руках. Он нагло посмотрел на Карего и усмехнулся:

– В кельи пущать не велено… Ошалелого в клетушке держать надобно, дабы кого из братии не погрыз…

По испуганным глазам Васильки Карий догадался, кто приходил ночью толковать с казаком. Ярость проснулась, разлилась по телу и, требуя выхода наружу, принялась нещадно жалить огнем.

– Пойдем в избу, скажу чего…

– Пойдем, пойдем, погуторим! – довольно хмыкнул Фома, нетерпеливо перекладывая дубинку из одной руки в другую.

– Остановись! – Трифон бросился на монаха, но тот с легкостью отбросил его в снег:

– Охлынь, старче! Чай не живота лишать иду, науку малую задать гостю надобно, потому как одно смирение душу правит и лечит.

Данила молчал, никак не отвечая на дерзкий выпад самонадеянного бугая. Сдерживал себя, медлил. Но ярость уже просачивалась с бледнеющих небес, с заснеженной сонной земли, с промерзших бревен, с нагретой телом одежды. Неукротимая, она вливалась бурным потоком, разносясь огненной кровью, наполняя собой сердце до краев…

Фома ударил первым. Неожиданно, сильно, целясь в голову идущего впереди Данилы. Ударил, как обыкновенно бьют разбойники кистенем, сбивая человека с ног в одно мгновение. И даже не успев понять, что промахнулся, выронил дубинку и взвыл от боли. Нож Карего вонзился под ноготь большого пальца, скользнул, срезая его до сустава…

Не обращая внимания на поверженного противника, Данила подошел к Трифону:

– Недолгий разговор вышел. Прости, так уж вышло…

Трифон троекратно перекрестился:

– Бог простит…

Поутру, после молитвы и совместной трапезы, Трифон, протягивая Даниле пару коротких, обтянутых рысьим мехом охотничьих лыж, сказал оставить казака на попечение Саввы и следовать за ним в пещеры Пыскорские.

После тяжелой монастырской дремоты белый путь показался особенно желанным. В лазури ни облачка, только бесконечно рассыпающееся золотыми иглами солнце.

Шли молча, но Карий чувствовал и даже слышал, как старец напряженно молится, словно ему предстоит вынести тяжелое испытание или пройти искушение. Подойдя к горе, Трифон посмотрел на небо, перекрестился, затем раскидал занесенные снегом большие еловые ветви. Открылся вход, уводящий взгляд в непроглядную тьму.

– Пыск – по-пермяцки пещера. А может, и пещерный город, того не ведаю. Только одно знаю: темную тайну прячут эти камни, о которой ни пермяки, ни вогулы ничего не слышали. Ибо тайна сия не этих племен, может, и не людей вовсе…

Данила вытер покрывшуюся инеем бороду:

– Потому и поставлен монастырь?

– До его основания старцы жили здесь около века, хоронясь по землянкам да норам. Их ловили да волкам скармливали, или с живых кожу сдирали, как со святого мученика владыки Питирима. Но свет Божий на этом рубеже выстоял… – Трифон встал на колени и отдал земной поклон, светло и радостно, как целует свое дитя мать.

«Он и правда святой, – подумал Карий. – Чистый сердцем».

– Так волки от беззаконной тайны лютуют? Да и прикормлены так, что людоедство у них в крови…

– Место здесь нечистое, не капище даже – врата в преисподнюю. Отец Варлаам о сем знает, поэтому и держит подле себя пса лютого – Фому, чтобы братия боялась в гору лазать. Сам сюда изредка приходит, дабы ничтожить знамения диавольские. И сам Аника про это место сведущ, да не ведает, что с ним делать… Вошел однажды в гору купцом да вышел иноком. Оттого тебя и призвал…

– Оттого, что я душой черен? – с напускным равнодушием заметил Данила. – Может, Григория в гору сводить, глядишь, и уверует…

– Григорий Аникиевич сюда близко не подъезжает. Как побывал с родителем, больше и не подступился. Только ныне собрался монастырь по бревнышку разобрать да в Канкор перенести…

– А ты меня почто к преисподней привел? О грехах и злодеяниях говорить станешь, обличать будешь во гневе? – спросил Карий. – Или ласкою возьмешь, мол, Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее?

– Еще перед вашим приездом в Орел-город, на Сретенье, явился мне святой Николай. Оборванный, с кровоточащими ранами, закованный в пудовую цепь. «Видишь, – говорит угодник, – это меня Ирод мучает за то, что хотел младенцев Вифлеемских от смерти спасти». Говорит, а с очей кровавые слезы капают… – Трифон утерся ладонью и отвернулся. – При виде его мук упал на колени, умоляя страдания возложить на меня, а в ответ святой Николай только покачал головой: «Вскоре пошлет Господь спасителя и заступника, грозного Ангела Своего. Сам, Трифон, узришь, когда приидет и встанет перед тобою. Он и избавит…»

Старец внимательно посмотрел на Карего.

– «Посему Я дам Ему часть между великими, и с сильными будет делить добычу, за то, что предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем». Ведаешь слова эти?

– Нет.

– Так пророк Исаия говорил о Спасителе нашем. Говорил, да не договаривал…

Трифон задумался:

– Знаешь ли сам, что ты за человек? Думаю, не знаешь. И я не знаю. Один Бог знает…

Протискиваясь сквозь узкие проходы, попадая из одного колодца в другой, они, наконец, оказались на замерзшей глади просторного ледяного грота.

– Тепереча смотри. – Трифон скинул с плеч холщовую охотничью суму и вытащил факел. От первых искр смола жадно зашипела, заурчала и, разгоняя темноту, рванулась кверху длинным языком пламени.

Карий увидел огромный белоснежный свод, переливающийся бессчетными гранями ледяных кристаллов. Старец махнул факелом – тысячи зеркал сорвались с места, заполняя пространство пляшущими огоньками, и в какой то момент вдалеке, за ледяной гранью, Карий явственно увидел другого себя и другого старца.

– Теперь помолимся…

Трифон достал из-за пазухи икону святого Николая чудотворца, благоговейно приложился, бережно выставляя святой образ на ледяной нарост. Затем, не выпуская факела из рук, встал на колени и тихо, почти шепотом, начал молится: