Возвращение (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна - Страница 75

***

Боярыня Евдокия чашку в руках не держала, а то б на себя опрокинула. На царицу уставилась, словно на икону, едва сообразила вслед за дочерью подняться, поклониться.

Хороша!

Белая рубаха, белый летник, белый венец на голове, все украшения - с бриллиантами, все золотой нитью расшито. Красиво - невероятно.

И черные глаза сияют, черные локоны по белому шелку льются, алые губы улыбаются...

- Это и есть та милая девочка, которая Феденьке понравилась? Подойди сюда, милое дитя.

Устя так глазами захлопала, что вокруг ветер пошел.

- Матушка-государыня! Честь-то какая!

Марина покривилась. Любава усмехнулась.

Шпильку они обе поняли. Не была Марина матушкой. А уж со стороны Усти ее так назвать... возраст подчеркнуть? Как ни крути, Марина старше Устиньи лет на десять, а то и побольше. Да и заметно это.

Взгляд у царицы такой...

Девушки обычно так не смотрят. Холодно, жестко, расчетливо. Мужчины этого под ресницами и бриллиантами не видят, а вот Устя видела.

И знала, какой страшной может быть эта женщина. И жестокой.

Может...

Но сейчас Устя предупреждена. Она справится.

- Поднимись, деточка, дай на тебя посмотреть.

Марина руку протянула, чтобы Устинью за подбородок взять, но та уже выпрямлялась. Рука так в воздухе и повисла, как-то Устинья так сместилась, что царице до нее не дотянуться. А вроде и вежливо все, никто и не заметил.

Ан нет.

Любава явно заметила, улыбается, что та гиена заморская. А вот матушка ничего не видит. Смотрит, восторгается. Марина глазами сверкнула, но промолчала. А и что тут скажешь?

Нашла, что.

- Хороша девица. И бела, и румяна. Пусть женится Феденька, вот радость-то тебе будет, Любава. Наконец внучков понянчишь.

Бабушкой Любаве быть точно не хотелось.

- Я бы и деток твоих понянчила, Маринушка. Да все пуста ты у нас, как кувшин дырявый.

Устя едва не хихикнула.

Вот так оно и было, тогда, в прошлой жизни. Как сойдутся две змеищи, так обо всем и забывают. Какая им Устинья? Им друг друга насмерть зажаливать надобно!

Как сцепятся, так и зашипят...

Самое спокойное для Устиньи время было.

После смерти Бориса Марину в монастырь отправили, насильно постригли. Черные косы ее срезали, вроде как налысо обрили...

До монастыря она не доехала.

Тати налетели, все в капусту порубили, изуродованные тела на дороге бросили.

Тогда Устя за царицу Марину молилась, за упокой. А сейчас вот и подумалось - правда ли? Чтобы такая змеища, да сдалась запросто?

Ой ли?

Могла она кого другого подсунуть, а сама утечь?

Еще как могла.

И подсунуть, и подставить - совести и жалости там было, как у гадюки. Ты змее хоть сутки о добре рассказывай, пошипит она, а толку - чуть.

А после отъезда ее Любава как с цепи сорвалась. Устинье тогда вдвое, втрое доставалось.

Тогда она думала, что за Марину. А теперь?

Может, и правда, сбежала царица? А свекровь о том знала, и бесилась, и боялась? И такое могло быть. И... может ли потом... Устя ведь после того так ребеночка зачать и не смогла! Так пустой в монастырь и ушла.

Маринка?

Для этого и порчи не надобно, есть такие травы... пока женщина их пьет - нипочем не затяжелеет. Травы есть, отвары, заговоры. Устя их теперь тоже знает...

Неужели - и это?

Задумавшись, Устя пропустил все 'шипение', а вот ввалившихся в комнату мужчин пропустить не получилось. Шумные очень.

- Матушка! Тетушка! - Фёдор расцеловал сначала матушку, потом царицу Марину, которой обращение тоже не понравилось. Какая ж она ему тетушка? Скорее - сестрица.

А потом уж подошел к Устинье. И к боярыне, которая сидела ни жива, ни мертва.

- Боярыня Евдокия. Боярышня Устинья...

И так посмотрел... Усте даже противно стало. Словно слизень липкий по коже прополз.

Но сдержалась, поклонилась.

- Подарок у меня для тебя есть, Устинья Фёдоровна. Прими, не побрезгуй.

Устя на мать посмотрела.

- Когда матушка дозволит?

- Д-дозвол-лю, - проикалась матушка. - К-когда нет в том урона чести девичьей.

- Да какой тут урон, - обе змеи подарком точно заинтересовались. Гадины! - При матушке родимой, с царского дозволения...

Фёдор к двери повернулся - и Истерман вошел.

Только вот Устя как раз от него взгляд отвела. И обнаружила неожиданное.

Марина на Истермана смотрела... нет, не как на мужчину. Она не видит в нем мужчину, она не видит в нем орудие, она с ним не играет, не кокетничает, не подчиняет, не управляет.

Почему? Какие между ними отношения?

А вот царица Любава, напротив. Смотрит с улыбкой, ласковой такой... теплее она только на Фёдора смотрит.

Неуж...

Хотя - чему удивляться, в тереме и не таких шепотков наслушаешься, была сплетня, что царица Любава светловолосым иноземцем увлекалась теснее, чем стоило бы.

Не поймали ее, понятно, да чего странного?

Царица молода была, Руди по юным годам очарователен, а вот царю к тому времени уж пятьдесят лет исполнилось, грузен был, неповоротлив, куда ему до молодого мужчины?

Могло и такое быть. А уж после смерти царской - всяко было.

А что у него в руках?

Какой-то короб, тканью накрытый...

- По приказу царевича нашел для самой прекрасной боярышни Россы. Прими, боярышня, не побрезгуй...

Ткань в сторону отдернули, а на стол поставили... клетку.

Роскошную, вызолоченную. И в ней желтая канарейка.

- Примешь, Устиньюшка?

И как только Фёдор рядом оказался?

- Красота какая! - царица Марина. Только смотрит она на клетку.

- Птица редкая, - это уже Любава. - Ценная...

- Честь-то какая!

А вот и маменька голос подала.

Устя вздохнула. Как-то оно само получилось, не виновата она, язык сам повернулся.

- Иноземная птица, красивая... пленная. А ведь в клетке - и вызолоченной - несладко, правда, пташка? И воли у тебя своей нет, и права решать тоже. Захотят - поставят, захотят подарят. Решат пение послушать - ткань снимут, надоешь - закроют, а то и вовсе выкинут. А клетка роскошная, золотая клетка, дорогая, наверное... о чем ты, птица, поешь? О тоске своей? О стране своей? Даже дай тебе свободу - ты не выживешь. И до дома не долетишь... Бедная ты, бедная....

Застыли все.

Фёдор глазами захлопал, как большой сом.

Руди первым понял.

- Права ты, боярышня. Может, государыню Любаву попросим? В ее оранжерее птица себя хорошо чувствовать будет? Там и другие есть, ей и тосковать будет некогда.

- Когда царевич не прогневается? - Устинья повернулась к Фёдору, подумала, что близок он к очередному приступу. Вот, и вены на лбу вздулись... - Не обессудь, государь, а только на нашей сторонушке такая птица не приживется. Кому - канарейка заморская, кому сокол.

- И пара соколу - соколица, - тихо вставил Руди.

Устя только понадеялась, что сокола ей не подарят. Не любила она никогда охоту, подло это.

Когда ради пропитания, один на один, когда для семьи стараешься, когда шансы есть у тебя и у зверя - это честно. А когда у тебя загонщики, оружие, кони, свита, а у зверя только ноги и удача...

Царская охота - это просто очередная подлость. Убийство, вот и все. Нет в ней никакой чести и доблести. И красоты тоже нет.

Борис охоту тоже не любил. А Федя от нее шалел, дурел. Нравилось ему зверье травить, кровь нравилась, смерти...

Упырь!

Но слова про сокола услышал, понял.

- И то... не подумал я, боярышня. Соколица с руки есть-пить не станет, в клетке не выживет. Ей небо надобно.

- И сокол рядом.

Только ты не сокол. Ты... ты - блоха в перьях!

Вслух Устя этого не сказала. Так что Руди подхватил клетку, удачно подхватил под локоть боярыню Евдокию, а государыня Любава и сама встала. Надо же посмотреть, как птичку выпускать будут?

А вот царица Марина и шагу не ступила. К чему ей?

- Одних вас оставлять не надобно, Феденька, то урон девичьей чести будет.