Ван Ван из Чайны (СИ) - Смолин Павел - Страница 1

Свет фары выхватывал из тьмы стволы сосен и столбы по обочинам шоссе, рев мотора пробивался через шлем, тело дрожало от встречного ветра, вибрации и адреналина. Нравится эта трасса — по ночам здесь никогда никого нет, а значит я никого и не угроблю. И до дома не далеко — десять километров, и вот он, родной Красноярск.

«Со спортом тебе придется завязывать» — раздался в голове бесстрастный голос врача.

Сжав зубы, я усилием воли отогнал воспоминание и добавил оборотов. Сто шестьдесят километров в час — много это или мало, чтобы сбежать от самого себя? Решив, что все-таки мало, добавил еще.

Память — страшная вещь: столько лет прошло, и вроде смирился уже, ракетку даже во снах видеть перестал, а все равно накатывает так, что хоть вой. Нужно ускориться еще немного.

Обожаю мотоциклы. Странно — из-за него жизнь и была спущена в унитаз, но ничего поделать с собой не могу: скорость и адреналин — единственное сочетание, которое делает мою жизнь почти сносной.

«Отлично начал, Иван — четвертый ITF уже!» — всплыли в голове тщетно пытающиеся казаться суровыми слова тренера. — «Вижу: не зазнался, огня не растерял. Так дальше и продолжай. Только завязывал бы ты с экстримом — сам знаешь, сколько ребят сами себя травмами угробили».

«Я аккуратно, Савелий Федорович!» — ответил тренеру мой полный оптимизма голос'.

Нужно быстрее!

«Не ной — мужиком будь! Радуйся, что железками в ноге отделался, придурок!» — а вот и голос старшей сестренки Кати. Права — реально легко отделался, но в тот день, когда меня перевели из реанимации в общую палату, и она принесла мне апельсинов, мы с ней страшно поругались.

Быстрее!

«Да ну его, теннис этот! Не наш это спорт, Ванюша, сам посмотри — одни буржуи играют. Ну куда нам? Мы же деревенские», — а вот и голос мамы. — «Ты лучше вот что — напиши письмо „Газпрому“, поблагодари за то, что по миру тебя на сборы и турниры возили, глядишь и дальше не забудут. А учиться давай на геолога пойдешь, в „Газпроме“ зарплаты хорошие».

Не удержался я тогда, все что в голове было вперемежку со слезами, соплями и бессильной злобой высказал: и про маму, и про основного моего спонсора. Мама-то меня сразу еще простила, а я себя за те слова — до сих пор нет.

Быстрее!

И отболело уже как будто — давно еще, и с девятнадцати до тридцати лет я жил почти нормально. После «тридцатника» обратно накатывать начало, да так, что по трассе удирать приходится. То ли кризис среднего возраста раньше запланированного пришел, то ли что-то я неправильно делаю.

«Ванюш, кран капать начал, счетчик мотает — может посмотришь?» — на ста девяноста километрах всегда приходит голос соседки Варвары Петровны. Стеснительный голос, тихий, сочувственный и осторожный: стыдно пенсионерке чужого человека, от которого еще и жена два года назад ушла, о помощи просить, потому я сам к ней пару раз в неделю захожу и предлагаю чего-нибудь починить, а она за это поит меня душистым чайно-травяным сбором собственного изготовления под вкуснейшие в мире булочки. Помогает от грустных мыслей даже лучше мотоцикла!

Сто девяносто пять.

«Иван Николаевич, даже не представляете, как сильно изменился Антон! Раньше только и делал что в телефоне сидел, а теперь и учиться нормально начал, и на тренировки чуть ли не вприпрыжку летит! Вот, возьмите пожалуйста, настоящий, французский!».

Что делать безнадежно сломанному тридцатипятилетнему теннисисту? Только тренировать бездарных мажоров за очень неплохие, но не приносящие радости деньги и несколько более приятную репутацию — она позволяет мне без сожалений отказывать совсем невыносимым уродам.

Двести.

«Ваня, я так больше не могу! Задыхаюсь! Прости, но между нами все кончено!».

Не осуждаю, Маш, сам все понимаю — кому бесконечная депрессия и пустой взгляд понравятся?

Двести пять — самая лучшая скорость, потому что после нее и тело, и голова изо всех сил цепляются за единственную задачу: не дать идиоту-носителю уйти уже из этого мира.

Свет фары уперся в мохнатую шкуру, блеснул на мощных рогах, я ощутил удар, с полсекунды свободного полета, и наступила тьма.

В горле стоял мерзкий, колючий и сухой комок, но он беспокоил меня гораздо меньше пожара в животе — настолько сильной изжоги у меня никогда не было. На фоне поселившейся в желудке Геенны как-то меркли вонзающиеся в мозг несуществующие, но хорошо ощутимые иглы. Попытавшись открыть глаза, я понял, что кроме мутно-красного «мыла» увидеть я ничего не смогу, зато голова ловко отобрала у желудка приз за самые неприятные ощущения, отпраздновав это приступом чудовищной боли.

Когда сковавшая мысли удавка ослабла, пришли воспоминания — вот я, вот добротный лось, достойный гордого звания вожака, вот стрелочка на отметке «205». Странно, что я вообще живой — после такого мотоциклиста как правило собрать по кусочкам уже не получается. Теперь нужно аккуратно разобраться, насколько невыносимой станет моя дальнейшая жизнь, и осталась ли у меня хоть одна работающая конечность.

Пока я собирался с силами, чтобы попробовать пошевелить пальцами, в уши ввинтился гулкий, как сквозь толщу воды пробившийся, женский голос:

— Огромное, огромное вам спасибо за то, что спасли нашего единственного сына, многоуважаемый доктор Шен!

Опять я на больничной койке, и опять рядом мама благодарит врачей. Видимо, то что от меня осталось благополучно собрали, и уже успели выписать из реанимации. Ох, полетят контракты — это недели две поди заняло, а мажоры думают, что мир вертится вокруг них. Тренер не может себе позволить пропускать тренировки — ему платят за стабильный присмотр за идиотом, руки которого так и норовят вместо ракетки взяться за вейп.

«Бу-бу-бу» — погруженный в океан боли мозг решил не тратить силы на расшифровку дальнейшей беседы, а я собрался с духом и пошевелил пальцами на руках и ногах. Слушаются, но ампутанты не сразу понимают, что «слушается» утраченная конечность только в его воображении. Так, теперь суставы…

— Ван-Ван, ты слышишь меня? — женский голос приблизился.

Разлепив ссохшиеся губы, я попытался ответить, и меня скрутил приступ кашля. Тело отреагировало само — руки зажали рот, тем самым убедив в их наличии, а ноги заскребли по грубой коже. Я — босой, но все четыре конечности на месте, и никакие «растяжки» им не мешают. Как ни странно, боль в голове начала отступать, и я понял, что остальное тело тоже в порядке — со сломанными ребрами или хотя бы ушибами согнуться калачиком я бы не смог.

— Перед экзаменами всегда так, — услышал я мужской, выцветший, отстраненный голос. — То потравятся, то от истощения в обморок упадут, а в прошлом году один юноша умудрился получить ишемический инсульт…

— Ван-Ван, сыночек! — в женском голосе появились нотки паники.

Какой нафиг «ван-ван»?

Заданный в никуда мысленный вопрос привел к новому приступу головной боли, вместе с которой пришли невесть откуда взявшиеся воспоминания, прокрутившиеся перед глазами чем-то вроде киномонтажа: детские руки тянутся к карпу в пруду, они же выковыривают из жирной земли головки чеснока, они же держат палочки для еды, отправляя в рот комки риса. Вокруг — кажущиеся гигантскими люди и их лица, при виде которых меня наполняли чужие эмоции: эта кареглазая женщина с рано появившимися морщинами — мама, потому что при виде ее я чувствую любовь, стыд и раздражение. Так бывает, когда не оправдываешь ожиданий. «Ван Айминь» — приклеился к мыслеобразу метафорический ярлычок с именем.

Этот хмурый китаец с хитрыми искрами в глазах — отец, его я люблю, уважаю и побаиваюсь: у Ван Дэя тяжелый характер и не менее тяжелая рука. Память о последнем добавляет чувствам толику осторожного, пугающего меня презрения — отец ненавидит коммунистов, но зачем-то настаивает на моей к ним любви. Лицемер.

Образы сменялись один за другим, люди вокруг меня становились меньше вместе с предметами. Неправильно — это не они уменьшаются, это я расту. Вот я уже ростом маме до плеч, она в этот момент беременна, и следующая цепочка воспоминаний познакомила меня с итогами беременности: в самодельной, широкой колыбели лежали две девочки-близняшки: Ван Дзинь и Ван Донгмэи, мои младшие сестры.