Я – спящая дверь - Сигурдссон Сьон - Страница 19

– Эй, Би́дди[25]!

Из гостиной выглянула ее подруга детства, Йóханна Áндресар, или просто Хáнна с Лóкастигура, – та, что привела Бринхильдур на эту вечеринку и поручила ей обихаживать хозяина, чтобы самой остаться в покое, пока они будут наслаждаться его гостеприимством, выпивкой и сигаретами.

– Ты куда пропала?

Выбросив вперед руку с зажатым в ней полупустым стаканом красного вина и торчащей между пальцами дымящейся сигаретой, она указала на Бринхильдур и безудержно захохотала:

– Что это?

Улыбка слетела с лица хозяина, он повернулся к Ханне и рявкнул:

– Ты сказала, что она, эта твоя подруга, такая веселая…

Привалившись к дверному косяку и поднеся руку со стаканом к лицу, не в силах остановиться, Ханна гоготала в тыльную сторону ладони, разгоняя хохотом табачный дым.

– Я сейчас обоссусь! Ты только посмотри на себя!

Бринхильдур глянула на себя в зеркало. От лица, о котором иногда говорили, что оно напоминало Хеди Ламарр, мало что осталось, кроме глаз. Это был последний раз, когда она видела свое отражение.

Повернувшись в дверях, Ханна прокричала, стараясь перекрыть гомон веселья:

– Идите сюда! Бидди устроила шоу!

Из гостиной донеслись радостные «Оу!», «Ау!», «Вау!» и «Воу!». Бринхильдур услышала, как задвигалась мебель, как кто-то налетел на подставку для проигрывателя, как взвизгнула игла, скользнув по «Вечеру твиста с оркестром Свáвара Гéстса», как гости вечеринки, с трудом поднимаясь на ноги, ломанулись в коридор, чтобы поглазеть на обещанное Ханной шоу.

Нет, никто не должен увидеть ее в таком состоянии! Бринхильдур бросилась в прихожую, на ходу толкнув хозяина плечом так, что того отбросило к стене. По дороге к выходу из этого смертоносного гостеприимства она прошипела своей подруге детства с Локастигура:

– Не спускайся с ним в подвал!

Не найдя на вешалке свое пальто, Бринхильдур схватила первое попавшееся, рванула входную дверь и исчезла в темноте.

Ханна крикнула ей вслед:

– Эй, Бидди, не будь врединой, не уходи!

Мужчина с бабочкой выпрямился, поправил покосившееся на стене зеркало, разгладил на себе шерстяной в серую крапинку пуловер, подошел к входной двери и захлопнул ее.

И обратился к Ханне:

– Она чертова зануда…

Он улыбнулся, и Ханна подхватила его под предложенную ей руку.

В гостиной уже снова отплясывали твист.

Сначала Бринхильдур не могла понять, в каком месте находилась и который был час. Единственное, что она знала наверняка, так это то, что прихваченное с вешалки пальто ей мало. Рукава доходили лишь до середины предплечий, оно на ней не сходилось и было явно летним, а на улице стояла зима – дело было в декабре.

Оказавшись на безопасном расстоянии от проклятого дома, она замедлила шаг, пытаясь отыскать знакомые ориентиры и по признакам жизни определить время суток. Это был респектабельный район, застроенный двух- и четырехквартирными домами темного цвета, между которыми встречались более светлые – на одну семью. На темных стенах чуть поблескивало покрытие из дробленого исландского шпата с обсидианом, на светлых были те же материалы, но с примесью ракушечника. На большинстве окон виднелись плотно задернутые гардины, не слышалось ни играющих во дворах детей, ни дорожного шума, кроме редких отдаленных мотоциклетных раскатов, на подъездных дорожках стояли припаркованые автомобили – по всей видимости, была ночь или поздний вечер.

Зима в этом году благосклонно относилась к бомжам Рейкьявика, но в последние сутки северный ветер возвестил о своем прибытии падением температуры ниже нуля и теперь задул всерьез, вместе с ледяным дождем, который усиливался по мере того, как холодало, пока капли не превратились в безжалостно хлещущий мокрый снег.

Бринхильдур попыталась хоть как-то запахнуть на себе пальто, подвязав его поясом. Вдалеке между крышами домов, на фоне промозгло-черного неба, маячила серая каменная башня католического собора Лáндакот. Улица шла под уклон, а это означало, что она вела либо вниз к морю, либо вверх к центру города. В любом случае отсюда было легко найти дорогу к психбольнице «Клеппур» – прибежищу тех, кто больше не узнавал в себе ничего, кроме собственных глаз.

Легкое дыхание ветра. Шелест листвы. Редкие всплески форели. Покрякивание исландского гоголя…

Стук стаканного донышка о столешницу. Звук вставания со стула. Шорох шагов по прибрежному гравию. Тишина. Струя жидкости ударяется о гладкую поверхность воды.

– Я мочусь в озеро!

Голос генетика звучит намеренно громко. Это не разговор с самим собой.

– Я мочусь в озеро Тингватлаватн!

Фраза явно предназначена для вращающейся в диктофоне кассеты.

Струя журчит по воде приличное время, прежде чем становится прерывистой. Тишина. Шаги по гравию. Звук усаживания на стул.

Генетик:

– Моча…

Он поднимает стакан:

– Я превратил виски в мочу!

И дальше бормочет плохо ворочающимся языком:

– Я призываю тебя, о родная страна, насладиться им вместе со мною!.. Восемь тысяч…

Последние слова трудно разобрать на записи – видимо, когда мужчина встал, чтобы отлить, выпитый на сто тысяч йен виски шибанул ему в голову.

– Я надрался, – подумал он. – Я говорю так, только когда надираюсь…

Он уже приятно пьян, как бывает, когда пьют в одиночку. В последнее время, только выпивая соло, он снова испытывает тот сладостный кайф, из-за которого пристрастился к алкоголю еще в гуманитарном училище[26]. В те годы, собираясь вместе с друзьями и скинувшись на пузырь, они общались между собой в такой возвышенной манере:

– Я призываю тебя, о родная страна, насладиться им вместе со мною!

Эта высокопарность всегда возвращается, когда он пьет один и беседует сам с собой…

Да, кстати! Прочистив горло, генетик наклоняется поближе к микрофону и невнятно произносит:

– Я всегда хотел…

Он останавливается, делает глубокий вдох, сглатывает слюну и повторяет уже более разборчиво:

– Я всегда хотел быть поэтом!

Да, он и все его друзья хотели стать поэтами, и не просто стихотворцами, нет, они хотели овладеть поэзией свершений, хотели вернуть набившему оскомину словечку «athafnaskáld», или «поэт дéла», его истинный прекрасный смысл, который воплотился в Снорри Стурлусоне и Э́йнаре Бéнедиктссоне[27], хотели проявить себя одновременно в литературе и на поприще предпринимательства, возглавить шествие, вести за собой, творить историю страны и народа, одерживать победы за морями, быть на короткой ноге с главами государств, проворно шевелить языками во славу блестящих деяний сильных мира сего и в то же время острыми перьями своих авторучек вскрывать гнойные нарывы общества, высмеивать высокомерие, стоять с одиночками против толпы, стоять с массами против тирании единиц, тайно встречаться в укромных местечках с другими поэтами дела и вместе с ними расставлять ловушки как для всяких писак, так и для заседающих в парламенте, стравливать между собой своих врагов, позволяя тем уничтожать друг друга, везде и всюду заявлять, что что-то пишут, возбуждая надежды издателей и беся профессиональных авторов.

Все они были готовы использовать тщеславие слабовольных, рассаживая их на должности лишь до тех пор, пока это будет соответствовать задуманному плану, а потом, если те не оправдают ожиданий или до конца отыграют свою роль, избавляться от них, как от использованной ветоши, предавать близких союзников в самые критические моменты, а потом вечно об этом жалеть и называть сыновей в честь тех, кого предали, выживать с политических тронов засидевшихся на них старперов, создавать атмосферу страха и дискомфорта в залах власти и почитания, принимать участие в международных конгрессах и отказываться сдвинуться с места, пока их родине не окажут должное уважение, презрительно смеяться, когда невежественные иностранцы будут называть сентиментальностью стучание по столам в залах заседаний и декламацию на исландском языке стихов Гри́мура Тóмсена[28], важно расхаживать по коридорам и этажам в сопровождении внимающих, указывать по дороге на что-то и говорить что-то, указывать на что-то другое и говорить что-то другое, перемещаться вверх и вниз по высотным зданиям в стеклянных лифтах, быть завзятыми трезвенниками или отъявленными пьяницами, щеголями или аскетами, бабниками или однолюбами, но никогда «чем-то посередине», быть у всех на слуху, но отказываться разговаривать с какими бы то ни было журналистами, в какое бы то ни было время, заставлять мировую прессу ходить за ними и упрашивать, намеренно не овладевать идеальным произношением иностранных языков, неожиданно замолкать в середине совещания и выходить из офиса или, наоборот, выгонять оттуда всех остальных, тихонько разговаривать с собой, чтобы находящиеся рядом думали, что они думают, что их никто не слышит, освоить походку, которая будет сбивать людей с толку, будет заставлять их подстраиваться, чтобы не отставать, шагая рядом с вами по тротуарам зарубежных мегаполисов или коридорам штаб-квартиры ООН, знать только тех иностранных писателей, которые прославились чем-то еще помимо литературы или имели влиятельных друзей в своих уголках мира, всегда притворяться, будто понимают меньше, чем обстояло на самом деле, делать вид, что с трудом подыскивают в уме самые обиходные слова, постоянно просить, чтобы люди объясняли им самые простые и очевидные вещи, до тех пор, пока объясняющие сами не начнут в них сомневаться, без умолку говорить о книгах и литературе, когда тема разговора не будет касаться ни книг, ни литературы, восхищаться укрощенной манией величия Стéйтна Стéйнарра[29] и комплексом неполноценности, вдохновившим творчество Хáллдора Ки́льяна Лáкснесса[30], становиться патронами молодых авторов и смеяться вместе с ними над их самокритикой и их критикой других поэтов дела с претензиями на писательство, вставать перед старейшинами искусства и с благодарностью вручать им денежные премии за хорошо выполненный труд всей их жизни, общаться только с теми художниками, которые зарабатывают на существование своим искусством, никогда и ни при каких обстоятельствах не стыдиться собственных рассказов и стихов, напечатанных когда-то в студенческой газете, а со снисходительной улыбкой называть их экспериментами, оставляя у аудитории впечатление, что они всегда обладали великим литературным талантом, и наконец – успокоиться, уверившись, что действительно значимые шедевры не пишутся на бумаге, не переплетаются в обложки, не рисуются на холсте, не гравируются на граните, не вырезаются из дерева, не произносятся или поются, – нет, они создаются из бетона и стали, из результатов выборов и экономической статистики, из аплодисментов восторженных сторонников, из удовлетворения акционеров и ненависти политических и деловых оппонентов.