Я – спящая дверь - Сигурдссон Сьон - Страница 12

В итоге моим одноклассникам запретили со мной общаться, а учителей перестало волновать, приду я на занятия или нет. Впрочем, на этом этапе и то и другое уже было чистой формальностью.

Вскоре меня выгнали из дома, и я болталась по городу сама по себе с Пасхи до начала лета. Меня приютил у себя местный бомж, живший на улице, но иногда управляющий гостиницей «Хéймаклеттур» разрешал мне прилечь на матрасе у них в котельной, правда, только в обмен на то, что сначала сам ложился на меня. В конце концов, органы опеки отослали меня с Вестманнаэйяр в детский дом под Рейкьявиком, откуда я постоянно сбегáла, используя каждую возможность заполучить в свои объятия мужчин.

После одного из таких побегов меня отправили в городскую больницу, объявив, что мне необходима превентивная аппендэктомия, но, когда я проснулась после операции, обнаружилось, что вместе с аппендиксом мне удалили и матку.

Позже я нашла способ уехать из Исландии и ласкала мужчин в копенгагенской Кристиании, Амстердаме, Танжере и Марселе, но девять лет назад, когда ревматизм меня совсем доконал и стало трудно ходить, я решила вернуться домой…

Алета чертыхнулась, вспоминая рассказ русалки, – уж очень многое было похоже на ее собственный жизненный опыт. Затушив сигарету о край раковины, она бросила окурок в унитаз, встала и опустила рычажок слива. Звучавший в сознании голос женщины постепенно затихал:

– Разве человек не должен умереть там, где появился на свет, где стал тем, кто он есть? Как кумжа…

И тут Алета снова вспомнила о монологе генетика. Подтянув к себе сумку, нашла кассету, вставила в диктофон и перемотала запись до слов:

– Здесь я стал тем, кто я есть…

Закрыв кран, она погрузилась в воду, откинула назад голову, оперлась затылком на край ванны и наслаждалась ощущением того, как под попытки генетика понять самого себя из ее тела улетучивалась усталость. Проникновение в его мысли придавало ей уверенности в себе. Это уравнивало их позиции. Ведь, по сути, Алета для него не существовала. Ему, может, и попадалось ее имя на анкетах, но вряд ли он сам прослушивал записи. Интервью, скорее всего, транскрибировались в текстовые файлы каким-нибудь служащим компании, а голоса Алеты генетик никогда не слышал.

Однако отныне он не будет лишь отдаленным начальством, которое общается с ней через своих помощников. Теперь она знает о нем больше, чем он о ней. И она никогда не вернет ему эту кассету.

На коричневом диване зашевелился Йозеф Лёве. Алета, наклонившись, выпускает ему в лицо струйку сигаретного дыма. Он дергается, стараясь увернуться.

Алета смеется:

– Просыпайся, деревянный мужичок!

– Ну что, возвращаемся к моей истории?

Йозеф растопыривает пальцы и складывает ладони домиком.

– Нас таких, кто способен описать свой приход в этот мир, совсем немного. Большинство людей не вспомнит, чем они занимались вчера, не говоря уже о том, что было неделю, три месяца или тринадцать лет назад. А вот я, с самого мгновения как ожил на кухонном столе полуподвальной квартирки в доме 10а по улице Ингольфсстрайти и до сегодняшнего дня, помню всё, что со мной когда-либо происходило: каждый момент бодрствования, каждую мысль, каждый сон. Когда бы я ни захотел вызвать в памяти события прошлого, они тут же предстают перед моим мысленным взором, независимо от того, когда произошли: после полудня двадцать седьмого августа тысяча девятьсот шестьдесят второго года или утром двадцать седьмого августа две тысячи двенадцатого. И действия, и мысли возвращаются ко мне в виде ярких вспышек – будто из глубинных ущелий сквозь черную как ночь толщу океана поднимается отблеск от светящегося тела гигантского кальмара. Эти вспышки молниеносны, и необходим особый навык, чтобы их увидеть и услышать, врожденная хитрость и сила духа, чтобы их уловить и удержать в сознании, терпение и ловкость ума, чтобы в них разобраться.

Если пригоршню овечьей шерсти расчесывать до тех пор, пока каждая шерстинка не уляжется одна к другой, они в конечном счете укроют пол целой комнаты. Так же обрабатывается и память: если всё сделано правильно, то, чтобы заново пережить прошлое, потребуется ровно столько же времени, сколько ушло на его прожитие.

Это мой дар: всё помнить, пережить всё дважды и уметь об этом рассказать.

– С первого момента жизни мои органы чувств были совершенны: мои глаза прекрасно видели, мои уши воспринимали все звуки, ароматы играли в моих ноздрях, вкусы обволакивали язык, кожа ощущала прикосновение воздуха и тканей. Я жадно впитывал в себя всё, что происходило вокруг. И теперь с помощью слов я могу перенести тебя в любое место и время, хранящиеся в моей кристально-ясной памяти.

Я – машина времени.

– Проснувшись на следующий день после первого вдоха, я увидел, как Лео Лёве, мой отец и создатель, внимательно осматривал собственное творение. Чтобы я не замерз, он наполовину завернул меня в одеяльце, уложил к себе на колени и изучал мое маленькое тельце с головы до пят, поглаживая то тут, то там в поисках изъянов или несоответствий в строении. Он мягко обхватил ладонями мою голову, чтобы под кожей прощупать череп, осторожно сжал мои ручонки, чтобы под пухлой плотью почувствовать кости, прижался ухом к моей груди и послушал, как работает сердце, пропальпировал мой живот, чтобы проверить, на месте ли внутренние органы, переместил пальцы на спину и ощупал почки, легко, но твердо потянул меня за ноги, чтобы убедиться в прочности сухожилий и суставов. Когда он повернул меня на правый бок, чтобы провести подушечками пальцев вдоль позвоночника и сосчитать ребра, моя голова прижалась к его груди и я впервые услышал биение человеческого сердца.

Сердца моего отца. Оно билось часто.

Лео Лёве был сильно взволнован: с одной стороны – переполнен восторгом оттого, что ему удалось зажечь жизнь в глиняном мальчике, которого он, пожертвовав всем, доставил невредимым в надежное убежище вдали от вселенского зла, пройдя для этого оккупированный врагами континент и переплыв моря, кишащие подводными лодками, а с другой – обеспокоен тем, что я мог быть не совсем здоров, что могло случиться что-то непредвиденное за почти два десятилетия, прошедших со времени формирования ребенка в куске глины до момента, когда в неживом материале вспыхнула жизненная искра и превратила его в плоть и кости, внутренние органы и телесные жидкости, кровеносные сосуды и нервы. Глина могла пересохнуть или растрескаться и, хотя он старался держать ее поверхность влажной и мягкой, всегда существовала опасность, что внутри что-то шло не по плану – в конце концов, к глине были подмешаны различные органические выделения, чувствительные к длительному хранению, теплу и сырости.

Как все новоиспеченные родители, мой отец был прежде всего растроган тем, что приобщился к чуду появления во Вселенной нового, облаченного в тело, сознания, не похожего ни на кого другого и совершенно уникального в своем желании того же самого, чего желали все появившиеся до него: жить полной жизнью.

Пересчитав все до единой косточки в моем теле – не один раз, а трижды, – он уложил меня на спину и укрыл одеялом. Я хорошо помню, как мои руки и ноги покрылись гусиной кожей, когда прохладный хлóпок коснулся кожи, а также помню, как быстро мое тело образовало союз с гагачьим пухом и мне стало тепло.

Лео баюкал меня, тихонько напевая на языке своей матери:

А я изо всех сил старался держать глаза открытыми. Эта щель на лице моего отца была такой любопытной: она открывалась и закрывалась, растягивалась и сжималась вместе со сменой выражения, оттуда доносилась песенка о белой козочке, ходившей на базар за миндалем и изюмом[23]: