Вы меня не знаете - Махмуд Имран - Страница 7

Но, может, и нет разницы, потому что как ни расскажи, никто все равно не поймет, что значит быть тобой. О чем ты думаешь, когда просыпаешься. Почему первое, о чем ты думаешь, – это, например, какое-то случайное воспоминание об отце. И как из-за этой случайной мысли ты поступаешь так, а не иначе. Это не объяснить. Но в этих детальках и есть ответ.

Номер пять, номер шесть – эти улики нельзя просто объяснить, пробежавшись по ним по порядку. Вам придется реально заглянуть ко мне под капот и посмотреть, как работают цилиндры. Вам придется сделать то, чего никто не сделал для того мужика с молотком из Южной Африки. Залезть ко мне в голову. Увидеть то, что видел я. Услышать то, что я слышал. Потому что иначе вы не сможете по-настоящему понять то, что я пытаюсь сказать. Это как если бы вы слушали дело об аварии, в которой кто-то погиб. Все, что вы могли бы сделать, – это сказать, что человек погиб из-за машины. Вы не знаете, наехали ли на него специально. Или, может, кончилась тормозная жидкость. Или лопнуло колесо. Вы видите только финал. На это обвинитель и рассчитывает. Он не хочет, чтобы вы разбирались в причинах, потому что тогда все развалится, ведь так? А меня, наоборот, как раз причины и волнуют. Когда я ковыряюсь в двигателе, который не заводится, как я узнаю, смогу ли его починить, если не пойму причину?

Примерно так можно ответить на вопрос, почему у меня в квартире был «Байкал». Типичное бандитское оружие, как говорит обвинитель. Я вам честно скажу. Пистолет мой. Я пошел и купил его, но не для того, что вы думаете. Я его купил не за тем, чтобы пацанов стрелять. Я его купил, чтобы защитить семью.

Кроме пары друзей у меня есть мама, девушка и младшая сестра. Они – самые важные для меня люди.

Мою сестру зовут Блессинг[2], и это странно, потому что вообще-то она – настоящее проклятие. Да не, я шучу! Она и правда благословение. На каждое мое плохое качество у нее десять хороших. У нас разница всего два года. И только эти два года мы не были вместе. Уже больше двадцати лет она проходит через все, что и я, и помогает мне. Это она сидит рядом с моей мамой. Моя младшая сестра. Это она, если вы заметили, плачет, пока идет весь процесс. Вон она. Если кто-то обижает меня, то обижает и ее. Она не может по-другому. Так уж она устроена.

Я не хотел, чтобы она была здесь, тем более все время. Но она решает сама за себя, и, что бы я ни говорил, она все равно поступит так, как посчитает нужным. Посмотрите ей в глаза и поймете, что я имею в виду. У нее стальной взгляд. Но там, где вы видите только сталь, я вижу кое-что еще. Я вижу в ней маму. Маму, которая может схватить туфлю и отдубасить тебя, но любить не перестает. Может, каждая мать такая, но уж точно не каждая сестра.

Так что я почти всегда был окружен только женщинами. Я вырос с мамой и Блесс. Отец то появлялся, то пропадал. Это лучшее, что о нем можно сказать. Под кайфом он был норм. Иногда он оставался с нами день, иногда – неделю или около того, но потом всегда уходил. «Я ж перекати-поле, сын. Если буду сидеть на одном месте, со мной точно что-нибудь стрясется».

Но, блин, когда он юзал, это было нечто. Если мама была дома, мы еще могли спастись. Но обычно он приходил, когда она была на работе. Выглядел он просто пиздец как плохо. И лицо у него еще было такое – умоляющее. Дайте мне немного, чтобы перекантоваться. Хотя бы немного, чтобы полегчало. Даже когда мне было десять, а Блесс – восемь, он колотил в дверь и требовал денег. Что это вообще за херня, мы же дети, откуда у нас деньги? А иногда он юзал что-то другое и как будто взрывался.

Однажды на каникулах, когда мне было около пятнадцати, мы с Блесс пылесосили, убирались и все такое перед маминым приходом. Уж поверьте, если мама сказала убраться, а ты не убрался, тебе влетит по первое число. И вот мы спорим, кто будет пылесосить старым уродским пылесосом, который сделали еще в двадцатых, а кто будет просто пыль вытирать, как вдруг раздается звонок.

Это отец. Глаза у него такие красные, будто он побывал в аду, а потом его оттуда выпнули. Отросшая борода с проплешинами того же цвета, что и его грязная шапка, – обе, похоже, несколько дней валялись в грязи. Он что-то бормочет об «очень срочном» деле, и хотя мы знаем, что он под кайфом, все равно впускаем. Это единственное, что остается, иначе он не уйдет, а мы вообще не хотим, чтобы мама пришла домой и увидела, что он обдолбанный валяется на пороге.

Ну так вот, он вламывается в квартиру, едва стоит на ногах. Сбивает все, что попадается ему под руку. Вещи летят направо, налево, во все стороны. Я ни разу не видел его таким. «Папа, что тебе надо?» Никакого ответа, ничего. Ну или ничего, что я могу разобрать. Потом он начинает везде рыться, как будто что-то ищет. Кожаный диван перевернут. Наш здоровый телик летит на пол. Ящики вылетают из кухонных шкафов. Все это время он что-то бубнит себе под нос. «Где эта хрень?» – или что там он думает, что потерял у нас в квартире. «Говори, где она».

Мы пытаемся его успокоить. Блесс говорит, что сделает ему кофе, но он не слушает. Я хожу за ним и то подбираю вещи, которые он разбросал, то помогаю ему подняться. Если бы у нас была камера, эту запись можно было бы загнать телевизионщикам. Без звука сошло бы за комедию.

И тут лязгает замок и открывается дверь. Мама пришла. Что касается мамы. Она чисто типичная нигерийка, и, если вы знакомы с такими, вы знаете, что с рассерженной нигерийской мамой шутки плохи. Она сразу выходит из себя и орет: «А ну, вали отсюда, быстро! Ничтожество. Убирайся!» Но она не оценила ситуацию. Он не такой блаженный, как обычно под кайфом. Он принял что-то другое. И тут он смотрит нее так, будто впервые видит. Таращится минуты две. Потом подходит, запинаясь, так близко к ней, что она, наверное, чувствует, как от него пахнет выпивкой.

«Ты всего лишь баба», – говорит он, хватает ее за шею и валит на пол. Я такой: какого хера? Я бросаюсь ему на спину, колочу и пинаю его, но он сдергивает меня и отшвыривает, как игрушку. Блесс кричит, мама на полу без сознания. Отец сидит сверху и вдруг начинает бить ее по лицу так, будто гвозди кулаком заколачивает. Еще и еще, он бьет по-настоящему, по серьезке. У мамы не лицо, а кровавое месиво. А я сижу, как парализованный. Не знаю, что делать. Мозг как будто перестал работать, а тело отказало.

А дальше было вот что. Блесс берет утюг и бьет им отца. Но ей всего тринадцать, и она мало что о нем помнит, чтобы по-настоящему ему навредить. Если бы такое произошло сейчас, она бы точно довела дело до конца, но тогда в ней еще не было столько запала. В ней не было злости, которая появляется, только когда ты уже достаточно повидал жизнь, понимаете? Короче, она бьет отца утюгом, но он только отскакивает от его плеча. Отец хватает ее. Отнимает у нее утюг – и вот тогда это и случилось. Он бьет Блесс утюгом по лицу. Раз – и повсюду кровь. Блесс падает как будто замертво. Я думал, она умерла. И отец замирает. Он словно вдруг очнулся. Роняет утюг. Подходит к маме. Берет ее сумку. Потрошит кошелек. Уходит.

Не-а. Не смотрите на нее. Смотрите на меня. Только на меня. Это я виноват. Я же мужик. Это я должен был схватиться за утюг или за нож. Я и хотел. Потом, когда мы были в больнице, я только об этом и думал. Я мог бы сделать то. Мог бы сделать это.

Они лежали на соседних койках. Несколько недель. У мамы была раздроблена глазница. У Блесс – сломана челюсть, а еще она лишилась половины зуба. Но я тоже кое-чего лишился. В каком-то смысле я лишился сестры. Да, обстановка в семье давно уже была хреновая. Но не настолько. В тот раз, когда он сделал то, что сделал, он забрал ее голос. Она не говорила несколько лет. Частично из-за травм, но в основном потому, что у нее не стало слов. Случившееся никак не объяснить, никак не исправить, никак не выразить то, что она чувствовала. Но я чувствовал. Чувствовал тоже. Как будто кто-то наступил тебе на сердце и давил, пока оно не стало всего лишь куском мяса.