Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек - Страница 3

Повисла тишина. Колтун не преувеличивал. Все помнили, что не далее как на Крещение он изрезал и страшно изуродовал венгерского цыгана, который хотел украсть его вола.

– Слово, хамы!

При звуке этого безжалостного голоса все вздрогнули. Колтун обернулся, охваченный страхом. Ноги подкосились под ним.

Бялоскурский смотрел прямо на него. Мужик дрожал под взглядом выцветших голубоватых глаз шляхтича. Разбойник поднялся с земли, застонал, когда отозвалась свежая рана на боку. Дернул руками, привязанными к столбу, поддерживающему навес корчмы. Выпрямился, встал на ноги. Сплюнул.

– Хамы! – сказал он спокойно, негромко. На площади воцарилась тишина. Хохол и ещё несколько трусоватых мужиков испуганно перекрестились.

– Ты! – Бялоскурский посмотрел на Янка-музыканта. – Развяжи меня!

Янко съёжился от страха.

– И не вздумай! – простонал Колтун. – Не смей его трогать, сукин сын!

– Ннет, пан. Ннеет – пробормотал Янко. – Мы тебя к старосте отвезём. В Перемышль.

– Вы, хамы, козоёбы, сучье дерьмо! – процедил Бялоскурский с наигранным удивлением. – Что это значит? Как вы посмели поднять свои хамские лапы на благородного шляхтича?!

– Ты, пан, не кричи, – сказал Колтун. – Не на тех напал. Мы по закону действуем, а ты – нет. Ты сейчас не шляхтич, а вор и мошенник, а мы – крестьяне честные да работящие.

– Конституция года тысяча пятьсот девяносто первого гласит – добавил знающий закон Мошко – что изгнанника можно убить без наказания.

– Мошко прав! – подтвердил Ивашко. – За убийство разбойника награда полагается. Золотом.

– Награда... Верно. Только сначала меня к старосте отвезти должны. В Перемышль. А до этого много времени пройдёт. Очень много...

Наступила тишина.

– А до этого времени, – голос Бялоскурского стал ледяным, – до этого времени от Лютовиск и пепла не останется.

Толпа ахнула и попятилась. Лишь Колтун и Ивашко стояли на месте.

– В полудне пути отсюда стоит моя рота, – продолжал Бялоскурский невозмутимым голосом. – Прознают они о том, что вы сотворили, нагрянут сюда в гости. И задержатся надолго. А вас, хамов, за конём таскать будут да на воротах ваших же изб развесят.

– Слова это одни, пан, слова...

– А для тебя, хам, – жёстокий взгляд Бялоскурского остановился на Колтуне, – особую церемонию устроим. Угодим тебе лучше, чем мастер Якуб разбойнику Салате во Львове, а смерти ты будешь ждать как красной девицы...

Колтун побледнел, сжался, словно пытаясь стать меньше..

– Но не обязательно этому случиться. Развяжите меня, отпустите, и я дарую вам жизнь.

– Не верьте, мужики! – прошипел Колтун. – Он, собачий сын, всё равно сюда вернётся. Только землю и небо после себя оставит!

– За него награда положена! – крикнул Хохол. – К старосте его, негодяя!

Крестьяне загомонили, не зная, на чьей стороне правда.

Бялоскурский рассмеялся – холодным, злым смехом. Что-то заклокотало у него в груди. Он закашлялся и сплюнул кровью себе под ноги.

– Кто? – бросил он насмешливо. – Кто из вас, хамы, говноделы, отвезёт меня в Перемышль? Кто осмелится руку на меня поднять? Есть такой? Пусть выступит и помнит, что если потом попадёт в мои руки – я его за конём таскать буду. И как угря обдеру с кожи.

– Может, за старостой послать? – пропищал Мошко. – А сами подождём стражников.

– Пошлите – рассмеялся Бялоскурский. – До Перемышля три дня пути. Как к вечеру не вернусь к своим, пан Рамулт забеспокоится о дражайшем товарище. А как забеспокоится, созовёт пана Кшеша, и пана Тарановского, и пана Зброю, и станет вам тогда очень жарко. Так жарко, что и вся вода в Сане не остудит.

– А может, его убить? – выпалил Ивашко. – Мёртвого сподручнее везти...

– Ты что, ополоумел?! – рявкнул Колтун. – Нельзя связанного убивать! Я хоть и простой крестьянин, но честь имею!

– За живого награда больше, – вставил Мошко.

– Чего крутить, чего ходить! Нечего тут делать! – сказал Янкель. – Надо отвезти пана Бялоскурского к старосте. В Перемышль. Я сам коней дам тем, кто повезёт. И еды на дорогу. Кто смелый найдётся?

Желающих не нашлось.

– Ну, что вы хотите от бедного еврея? Я простой еврей. У меня нет никакой отваги. У меня торговля, торговля. У меня корчма. И детишки... И ни одного талера.

– Кто отвезёт пана Бялоскурского в Перемышль? – Колтун обвёл взглядом лица товарищей. Те потупились. Хохол весь сжался и попятился. Ивашко смотрел в землю, а Янко-музыкант покрылся испариной от страха.

Белоскурский фыркнул – коротко и зло. Он закашлялся, задыхаясь, и снова сплюнул кровью.

– Вижу, желающих нет, Колтун, – прохрипел шляхтич. – Что ж, развяжите меня, и покончим с этим...

Вновь повисла тишина.

– Отпустите меня, мужики, а не то хуже будет! – рявкнул он. – Колтун, ты, хам паршивый! С тебя, гада, шкуру спущу! По-московски знаешь, как делают? Кипятком обдают, потом ледяной водой, и так, пока вся кожа не слезет!

Наступила тишина. Крестьяне и горожане попятились, потупив взгляды. Толпа поредела.

– Никто не вызовется?! – взревел Колтун. – Что же вы, умники этакие? Чума на вас! Он же разбойник, вор и душегуб! Отпустите его, так он на купцов нападать пойдёт, деревни жечь, крестьян на виселицах вешать да на кострах сжигать! Руки-ноги им пилить будет! Простите его, колдуна этакого? Да он же вернётся сюда и всех вас вырежет!

Никто не хотел рисковать своей головой.

– Вам не кармазин с индиго носить, не бархат голубой, а дерьмо на кафтанах! – взвыл Колтун. – Да на вас Дыдыньского надо натравить!

– Я поеду!

Из толпы вышел молодой шляхтич. Совсем ещё юнец безбородый, лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Одет он был в дешёвый жупан из выцветшего сукна красноватого цвета, подпоясанный чёрным потёртым поясом, на котором висели тощий кошель да сабля-баторовка, помнившая, наверное, ещё короля Стефана. Оружие имело длинную крестовину, широкий миндалевидный наконечник и рукоять, обмотанную потрёпанной лентой. Сабля, однако, была чистой и блестящей, в отличие от остального наряда. Казалось, это единственное ценное имущество молодого бедного шляхтича, чьи родители прозябали где-нибудь под Саноком, Сандомиром или Львовом на клочке земли или в какой-нибудь захудалой деревушке, где на пятерых шляхтичей приходился один полунищий крестьянин. У юноши было милое румяное лицо, ещё не тронутое шрамами, пьянством и разгулом. Будь у него косы, его можно было бы принять за миловидную девушку.

– Достойные жители Лютовиск, – проговорил он с важностью, – я Януш Гинтовт, герба Лелива. Я доставлю пана Бялоскурского в Перемышль.

– Молод ты ещё, пан, – проговорил Мошко. – Не справишься...

– Эх, что мне! Не могу смотреть, как несправедливость творится. Раз никого в этом селе нет, кто бы не боялся изгнанника, то я пойду! Когда я из дома выезжал, дедушка сказал мне, чтобы я обидчиков и злодеев карал, как истинный шляхтич и рыцарь, потому что я из знатного рода происхожу.

– Благородство в тебе вижу, пан, но ты один. А если Бялоскурский сбежит?

– Куда он денется!

– Кто ещё отважный, кто вызывается?!

Мошко обвёл взглядом собравшихся на рынке. Никто не вышел вперёд, никто даже не шелохнулся.

– Не нужно. – Гинтовт подтянул сползающий пояс. – Не нужно, уважаемый. Вы, честные люди, и так сделали всё, что могли, в меру своих скромных возможностей.

– Я-я-я-я-я-а в-в-в-вызыва-а-а-аюсь, – простонал какой-то голос. Из толпы вышел босой старик с наклонённой набок головой. Его руки тряслись, так же как и борода. Он с трудом выговаривал слова, а вокруг него витал стойкий запах горилки.

– Ты? – Колтун, оба еврея и остальные крестьяне уставились на него во все глаза. – Ты, Григорий, хочешь ехать?

В толпе раздались смешки. Григория чаще звали Горилкою по вполне понятной причине: трезвым его видели редко. Он жил в Лютовисках с незапамятных времён. И сколько его помнили, он всегда пил горилку, спал в грязи и навозе то на одном рынке, то на другом. Никто не знал, откуда он брал гроши на всё новые порции водки, которые он опрокидывал в себя под заборами или в сенях у евреев-шинкарников.