Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 7

Он, видимо, почувствовал мое невысказанное раздражение и поспешил пояснить:

— Я употребляю слово «богема» на французский манер, от слова bohémien. Оно означает человека, мыслящего независимо. Прогрессивного. Не такого буржуазного, как некоторые наши сокурсники.

Я не знала, как это расценить. Кажется, он не насмехался, а, напротив, пытался сделать мне комплимент в такой странной форме. С каждой минутой я чувствовала себя все более неловко.

Собирая оставшуюся на столе стопку бумаг, я сказала:

— Мне пора, герр Эйнштейн. Фрау Энгельбрехт придерживается строгого распорядка в своем пансионе, мне нельзя опаздывать к ужину. Хорошего вечера.

Я захлопнула сумку и сделала прощальный книксен.

— Хорошего вечера, фройляйн Марич, — ответил он с поклоном, — и примите мою благодарность за помощь.

Я прошла в дубовую арочную дверь библиотеки и через небольшой каменный дворик вышла на оживленную улицу Рэмиштрассе, примыкавшую к Политехническому институту. Этот бульвар был со всех сторон окружен пансионами, где проводили ночи многочисленные цюрихские студенты, и кафе, где те же студенты днем, в свободное от занятий время, обсуждали мировые проблемы. Насколько я успела понять, украдкой заглянув туда несколько раз, основным топливом для этих горячих споров служили кофе и табак. Но это лишь предположение. Присоединиться к ним я не решалась, хотя однажды заметила герра Эйнштейна с несколькими друзьями за столиком на открытом воздухе у кафе «Метрополь», и он помахал мне рукой. Я сделала вид, что не заметила его: женщины рядом с мужчинами в этих приютах вольнодумства были редкостью, и я пока не могла заставить себя переступить эту черту.

На Рэмиштрассе опускалась ночь, но улица была ярко освещена электрическим светом. Сгущался туман, и я натянула капюшон, чтобы волосы и одежда не пропитались влагой. Дождь усилился — неожиданно, ведь с утра день был ясным и безоблачным, — и пробираться по закоулкам Рэмиштрассе стало труднее. Я ведь была гораздо ниже ростом, чем все остальные в этой толпе. Я вся промокла, камни мостовой стали скользкими. Не отважиться ли мне нарушить собственное правило и не укрыться ли в каком-нибудь кафе до тех пор, пока небо не прояснится?

Неожиданно дождь перестал поливать меня. Я подняла голову, ожидая увидеть голубое небо, но увидела лишь что-то черное и потоки воды вокруг.

Герр Эйнштейн держал у меня над головой зонтик.

— Вы совсем промокли, фройляйн Марич, — сказал он. В глазах его светилось привычное веселье.

Как он здесь оказался? Несколько минут назад было совсем не похоже, что он собирается уходить из библиотеки. Он что, следил за мной?

— Неожиданный ливень, герр Эйнштейн. Большое спасибо за зонтик, но мне и так неплохо. — Мне не хотелось, чтобы кто-то из моих однокурсников видел во мне беспомощную барышню, а в особенности герр Эйнштейн. Он ведь наверняка не захочет выбрать меня в партнеры для лабораторной работы, если будет считать меня слабой?

— После того как вы спасли меня от неминуемого гнева профессора Вебера, исправив ошибку в моих расчетах, самое меньшее, что я могу сделать, — это проводить вас до дома в такой дождь. — Он улыбнулся. — Поскольку вы, кажется, забыли свой зонтик.

Я хотела возразить, но, по правде говоря, мне действительно нужна была помощь. С моей хромотой ходить по скользким камням было опасно. Герр Эйнштейн взял меня под руку и поднял повыше зонт у меня над головой. Жест был вполне джентльменский, хотя немного дерзкий. Ощутив прикосновение его руки, я поняла, что, если не считать папу и дядей, я еще никогда не была так близка к взрослому мужчине. Несмотря на то что на бульваре было людно, и все мы были закутаны в толстые плащи и шарфы, я чувствовала себя до странности незащищенной.

По пути герр Эйнштейн пустился в оживленный монолог об электромагнитной волновой теории света Максвелла и высказал несколько неожиданных мыслей о связи света и излучения с материей. Я сделала несколько замечаний, на которые герр Эйнштейн отозвался одобрительно, но целом я больше молчала, слушала его безостановочную речь и старалась оценить его интеллект и увлеченность.

Мы подошли к пансиону Энгельбрехтов, и герр Эйнштейн довел меня по ступеням до самой входной двери, над которой был козырек. Я испытала громадное облегчение.

— Спасибо еще раз, герр Эйнштейн. Ваша любезность была чрезмерной, но я вам очень благодарна.

— Рад был помочь, фройляйн Марич. Увидимся завтра на занятиях, — сказал он и повернулся, чтобы уйти.

Из приоткрытого окна гостиной на улицу донеслась нестройная мелодия пьесы Вивальди. Герр Эйнштейн вновь поднялся по ступенькам и заглянул через окно в комнату, где девушки устраивали свой обычный концерт.

— Боже, какой яркий ансамбль, — воскликнул он. — Жаль, что я не захватил с собой скрипку. Вивальди всегда лучше играть на струнных. Вы играете, фройляйн Марич?

Не захватил скрипку? Какая самонадеянность! Это мои подруги, мое неприкосновенное убежище, и я его к нам не приглашала.

— Да, я играю на тамбурице и на фортепиано, и еще пою. Но это неважно. Энгельбрехты очень строго относятся к визитерам-мужчинам.

— Я мог бы зайти не как визитер, а как сокурсник и коллега-музыкант, — предложил он. — Это их успокоит?

Я покраснела. Как глупо с моей стороны было предполагать, что он хочет прийти в качестве моего визитера.

— Возможно, герр Эйнштейн. Это еще нужно выяснить.

Я надеялась, что он примет это как вежливый отказ.

Он понимающе кивнул.

— Вы меня сегодня поразили, фройляйн Марич. Вы не просто блестящий математик и физик. Похоже, вы еще и музыкант, и богема.

Улыбка у него была заразительная. Я невольно улыбнулась в ответ.

Он изумленно уставился на меня.

— Кажется, я впервые вижу, как вы улыбаетесь. У вас очаровательная улыбка. Хотелось бы мне выманить побольше таких улыбок из ваших суровых уст.

Смущенная его замечанием, не зная, что ответить, я повернулась и ушла в пансион.

Впервые с тех пор, как мы сошли с поезда из Цюриха и отправились в путь по долине реки Зиль, наша группка смолкла. Тишина была такая, словно мы вошли под своды собора. В своем роде это было верно: именно такое ощущение оставлял этот первозданный лес — Зильвальд.

Вековые деревья-великаны обступали нас с двух сторон, мы перешагивали через трупы их павших собратьев. Ковер мха заглушал звук шагов, отчего кваканье лягушек, стук дятлов и пение птиц казались громче. Я словно очутилась в дикой лесной чаще из моей любимой в детстве сказки, и по молчанию Миланы, Ружицы и Элен я догадывалась, что они ощущают тот же благоговейный трепет.

— Fagus sylvatica, — прошептала Элен, прервав мои мысли. Я не уловила смысла этой латинской фразы, что было странно: я ведь говорила и читала на немецком, французском, сербском и латыни, а это на два языка больше, чем у Элен. Непонятно было, с кем она разговаривает — со мной или сама с собой.

— Прошу прощения?

— Извини. Это род и вид этого букового дерева. Мы с отцом часто подолгу гуляли в лесу неподалеку от нашего дома в Вене, и он обожал латинские названия деревьев.

Элен крутила в пальцах опавший лист бука.

— Это название такое же красивое, как сами деревья.

— Да, оно мне всегда нравилось. Очень поэтичное. Fagus sylvatica живет около трехсот лет. На просторе они вырастают почти до тридцати метров. А когда им тесно, рост замедляется, — проговорила Элен с загадочной улыбкой.

Я уловила скрытый смысл ее слов: мы сами в некотором роде напоминали Fagus sylvatica. Я улыбнулась в ответ.

Потом я опустила взгляд вниз, на тропинку. Я опасалась за свою ногу, хотя пока еще ни разу не оступилась. Засмотревшись под ноги, я налетела на Милану, которая внезапно остановилась. Выглянув из-за ее плеча, чтобы посмотреть, что там, впереди, я поняла, в чем дело.