Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 48

— Верховья реки Рейн вон за тем хребтом, Долли.

Альберт показал рукой вдаль.

Я не шелохнулась. Неужели он думает, что я дрогну от этого «Долли»? Я уже не та простодушная девушка, какой была когда-то.

— А перевал Малоя — вон там. — Альберт указал на расщелину между двумя горами. — Он соединяет Швейцарию с Италией.

Я не ответила.

— От него всего несколько миль до перевала Сплюген. Помнишь наш день там? — Он обхватил меня другой рукой и пристально взглянул мне прямо в глаза. Я встретилась с ним взглядом, но по-прежнему молчала.

— Помнишь, мы называли это нашим богемным медовым месяцем? — сказал Альберт.

Упоминание о «богемном медовом месяце» было промашкой. Слова о поездке в Комо сразу же вызвали в памяти образ Лизерль, двухлетнее ожидание нашей свадьбы и настоящего медового месяца и, наконец, мою разрушенную карьеру. Это едва ли могло расположить меня к нему.

— Что ты все молчишь, Долли?

В его голосе уже слышались нотки разочарования. Да как он смеет обижаться на меня? Я молчала намеренно, но как можно оставить без ответа такой глупый вопрос?

— Думаю, ты и сам знаешь, Альберт.

— Послушай, Долли. Я совершил ошибку. Открытка фрау Мейер-Шмид всколыхнула старые чувства, оставшиеся со времен моих юношеских каникул в Метменштеттене, и я слишком живо откликнулся. Не знаю, что еще тут можно сказать, кроме того, что я сожалею.

Мой гнев был вызван не только его попыткой завести интрижку с Анной Мейер-Шмид, хотя и это тоже ранило довольно глубоко.

— А о своей грубости со мной ты тоже сожалеешь?

— О грубости?

Как он мог забыть?

— Ты ведь на самом деле не думаешь, что я забеременела Лизерль тебе назло, когда ты начинал работать в патентном бюро? — спросила я.

Он уронил руки и умолк.

— Нет, Милева, не думаю. Если я так и сказал, то не всерьез.

— Ты хоть понимаешь, как тяжело мне далась эта беременность? Незамужняя, одинокая, без перспектив карьеры — и жду ребенка? Рождение Лизерль изменило мою жизнь. И к добру, и к худу.

Я никогда не говорила с Альбертом о Лизерль так откровенно. Тогда я слишком боялась потерять его. Или Лизерль.

— Да-да, конечно, — ответил он слишком поспешно. Я чувствовала: нет, он не понимает, как беременность повлияла на мою жизнь, он просто хочет примирения и будет говорить все, что я, по его мнению, хочу слышать.

Должно быть, Альберт почувствовал, что его слова не находят во мне отклика. Он снова обнял меня и сказал:

— Долли, пожалуйста, давай после переезда в Цюрих начнем все заново? Любовь, работу, сотрудничество?

Сотрудничество? Альберт знал мои слабые места. Я взглянула в его кофейно-карие глаза. В их мягкой глубине я, клянусь, увидела другое будущее. А может быть, я видела то, что хотела видеть.

Мне очень хотелось сказать «да», хотелось поверить в Альберта, но я не могла позволить себе такого безрассудства.

— Ты обещаешь, что мы снова будем работать вместе? Что в Цюрихе ты найдешь время для проектов вроде тех, которые мы разрабатывали для «Annalen der Physik»? Тех статей, которые принесли тебе такую известность и обеспечили эту новую работу в Цюрихе?

Нужно же было напомнить ему, на чьем горбу он поднялся на те высоты, на которых стоит сейчас.

Он моргнул, но ответил твердо:

— Обещаю.

Верила ли я ему? Не все ли равно? Я получила то, что хотела, — он дал слово, а на большее я не могла и надеяться. Поэтому я сказала:

— Да, в Цюрихе можно будет начать все заново.

Знакомое очарование Цюриха сразу же оказало на меня свое волшебное действие. Аромат кофе и вечнозеленых деревьев, оживленные разговоры студентов, обсуждающих в кафе последние новости дня, и пленительные прогулки по старинным улочкам и берегам реки Лиммат снова сделали меня прежней, молодой и живой. Я стала той самой полной надежд Мицей, какой была в юности, хотя Альберт и не сдержал своего обещания работать над проектом вместе.

Вместо этого общего проекта с Альбертом я неожиданно нашла другую отдушину для своей тяги к науке. По счастливому стечению обстоятельств мы обнаружили, что в нашем доме на Муссонштрассе живет выпускник Политехнического института Фридрих Адлер, который начал заниматься математикой и физикой после нашего отъезда, а сейчас стал ассистентом руководителя программы по физике Цюрихского университета, и его жена Катя Германишская, наполовину литовка, наполовину русская, которая изучала физику в Политехническом институте уже после того, как мы уехали. Мы быстро подружились с этой парой. Мы обедали вместе с ними и с их маленькими детьми, слушали музыку, вели научные и философские дискуссии. Мое удовольствие от жизни стало еще полнее, когда я догадалась о своей беременности, о которой молилась годами. Какое-то время мы и правда жили в том блаженном богемном мире, о котором когда-то мечтали с Альбертом, — правда, мне приходилось заставлять себя не думать о его нарушенных обещаниях по поводу работы.

Но всего через полгода после нашего переезда, когда я уже совершенно освоилась в цюрихской жизни, на горизонте возникла Прага. Престижный Немецкий университет Праги стал зазывать Альберта к себе, предлагая полную профессорскую степень по физике и должность директора Института теоретической физики. Я понимала, что для него это неотразимая приманка. Денег вдвое больше, полная профессура вместо статуса младшего профессора, да еще и должность главы Института теоретической физики — как он мог устоять? И все же я умоляла его не ломать нашу счастливую жизнь в Цюрихе, тем более что 28 июля 1910 года родился наш второй сын, Эдуард. Тет, как мы его называли, с рождения был очень болезненным, подхватывал одну детскую инфекцию за другой и очень плохо спал. Я беспокоилась, как отразится на нем жизнь в Праге, из-за бурной индустриализации приобретшей печальную известность грязного города. Почти год Альберт уступал моим желаниям и отказывался от этой работы, хотя и со все возрастающим недовольством.

Я пыталась смягчить его досаду, расширяя наш мирок: помимо встреч с Адлерами стала устраивать регулярные воскресные музыкальные вечера с профессором Политехнического института Адольфом Гурвицем и его семьей. Мне хотелось напомнить Альберту о волшебстве Цюриха и вновь сблизиться через нашу общую любовь к музыке. Но ничто не могло развеять его мрачное настроение.

Желание получить работу в Праге отвратило его от Цюриха. А из-за того, что я не хотела ехать в Прагу, он стал еще хуже относиться ко мне.

В один из свежих осенних дней, когда холодные лучи солнца отражались в бегущей вдалеке реке Лиммат, по почте пришел большой конверт. Он был адресован Альберту, подписан официальным почерком, а обратный адрес был шведский. Кто мог писать Альберту из Швеции? Я не думала, что его слава распространилась так далеко.

Поднявшись по лестнице, я уложила малыша Тета в плетеную кроватку, а Ханса Альберта усадила за книгу. Поскольку семейные финансы были в моем ведении и, следовательно, вся корреспонденция проходила через меня, я вскрыла письмо, хотя оно и было адресовано Альберту. К моему изумлению, письмо было из комитета по присуждению Нобелевской премии. В нем Альберту сообщали, что Вильгельм Оствальд, лауреат Нобелевской премии по химии, выдвинул его на соискание премии на основании работы о специальной теории относительности от 1905 года.

Я опустилась на диван. Рука у меня дрожала. Мою работу номинируют на Нобелевскую премию? Даже после всех восторженных отзывов, которые уже заслужила эта работа, такая награда превосходила все мои самые смелые ожидания. Пусть даже никто никогда не узнает о моей роли в создании теории относительности, все же я почувствовала некоторое умиротворение при мысли о том, что смерть Лизерль увенчана такими лаврами.