Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 37

Я знала, что она права, хотя мне и не хотелось слушать ее и соглашаться с ней. Но я знала и то, насколько непостоянен Альберт.

— Но, мама, что, если я пойду на эту жертву и поеду в Цюрих, как хочет Альберт, а он все равно не захочет, чтобы Лизерль жила с нами? Ты же знаешь, он в своих письмах не раз соглашался с папой, что ее лучше отдать на усыновление. Для меня брак этого не стоит. Я никогда не откажусь от Лизерль.

Глаза у мамы сузились, ноздри раздулись. Она стала похожа на быка на арене перед матадором.

— Я не допущу этого, Мица. Разве я не отказалась отдать ее каким-нибудь дальним родственникам, чтобы ее удочерили, как хотел твой отец? Разве я не настояла, чтобы она осталась с нами в Каче?

Мама и правда восстала — с такой яростью, какой я в ней и не подозревала. Я всю жизнь ошибалась в ней. Ее смирение не было слабостью, это была свирепая бдительность, которая при необходимости оборачивалась бурей. Она в одиночку боролась с папой за мое право оставить Лизерль при себе, в уединении Шпиля, где с нами будут только мама и горничная.

— Да, мама.

— Тогда ты поверишь мне, если я скажу, что буду любить и оберегать твою дочь здесь, пока ты не вернешься за ней уже законной женой? И пообещаю, что мы устроим так, чтобы после этого Лизерль жила с тобой?

— Да, мама.

— Вот и хорошо. Значит, ты поедешь в Цюрих, как хочет Альберт. А прочее уладится. Я об этом позабочусь.

Мы с Альбертом стояли рука об руку перед любезным регистрационным чиновником Гуша. В левой руке я сжимала букет засушенных альпийских цветов, заботливо выбранных Альбертом в память о нашем отпуске на озере Комо. Некоторые бутоны даже гармонировали с моим ярко-синим платьем. Вот и настал тот день, о котором я молилась и которого ждала годами: день нашей свадьбы. Однако то, чего я когда-то хотела для себя, теперь было мне отчаянно необходимо для кого-то другого. Для Лизерль.

Чиновник был такой очкастый и усатый, что мы с Альбертом едва не рассмеялись, когда он вошел в комнату. Он окинул нас взглядом, исполненным столь чопорной швейцарской респектабельности, что мы сразу же посерьезнели и встали перед ним, как полагалось. Гуша потребовалась целая долгая минута, чтобы занять свое место на кафедре. Встав на фоне внушительных Альп, он начал тщательно продуманную речь, призванную подчеркнуть торжественность события.

Наши свидетели — Морис Соловин, студент Бернского университета, пришедший к Альберту как ученик к репетитору, но со временем ставший его другом, и Конрад Хабихт, друг Альберта из Шаффхаузена, недавно переехавший в Берн, — по сигналу чиновника заняли свои места. Наших родных мы не решились включить в список приглашенных: мать Альберта до сих пор была настроена слишком непримиримо, а у моих родителей была Лизерль на руках.

— Вижу, герр Эйнштейн и фройляйн Марич, все документы у вас в порядке, — сказал чиновник.

— Благодарю вас, — ответил Альберт.

— Готовы ли вы произнести клятвы?

— Да, — ответили мы разом, и я почувствовала, как Соловин и Хабихт придвинулись ближе к нам.

— Тогда начнем. — Чиновник откашлялся и вопросил громовым голосом: — Берете ли вы, Альберт Эйнштейн, эту женщину, Милеву Марич, в жены?

— Да, — ответил Альберт, доставая из кармана простенькое серебряное колечко. Дрожащими руками он надел кольцо на мой безымянный палец.

Чиновник повернулся ко мне и спросил:

— Берете ли вы, Милева Марич, Альберта Эйнштейна в мужья?

Время замедлило свое течение. Я смотрела в темно-карие глаза Альберта — глаза, которым я когда-то верила безоговорочно, а теперь мне не оставалось ничего другого, как целиком положиться на их обещания. Когда-то я остро, почти болезненно жаждала этого момента, и мама с Элен уверяли меня, что это правильный поступок — единственно возможный, ради Лизерль, — но я не могла не думать о том, что ждет меня в будущем, когда я стану фрау Эйнштейн. С тех пор как закончились студенческие годы, наши отношения складывались негладко, и Альберт сильно разочаровал меня своим непостоянством, тем, что заставил меня бесконечно долго ждать, и упрямством по поводу Лизерль.

— Милева? — спросил Альберт, когда я замешкалась. — Все хорошо?

— Все прекрасно, я просто оробела от торжественности момента.

Чиновник кивнул, одобряя такое серьезное отношение к клятве.

— Конечно, я выйду за тебя замуж, Альберт Эйнштейн.

Альберт улыбнулся, и в уголках его глаз собрались морщинки, которые я когда-то обожала. Отчасти я и сейчас еще любила его, даже после всего, что мне пришлось пережить. Твердой рукой я надела ему на палец серебряное кольцо, такое же, как у меня.

Чиновник вручил нам свидетельство. В нем мы значились как герр и фрау Альберт Эйнштейн. «Детей не имеют». Сердце у меня сжалось: в бумаге не было имени Лизерль. Я кое-как изобразила непослушными губами улыбку, крепко сжала руку Альберта, и мы повернулись к свидетелям в ожидании поздравлений.

Чиновник велел нам поставить подписи в свидетельстве, и мы прервали наше веселье, чтобы завершить церемонию. Я смотрела, как герр Соловин и герр Хабихт добродушно хлопают Альберта по плечу. Я понимала, что должна быть счастлива, но на сердце лежала грусть. Какую цену я заплатила за этот брак?

Мы вышли из кабинета, спустились по лестнице внушительного правительственного здания, и наши обручальные кольца заблестели на тусклом зимнем солнце. Берн был живописен даже зимой: омываемый рекой Ааре и окруженный скалами, он стоял на величественном мысе. Сам город был очень красив: красные черепичные крыши, средневековые здания, мощеные улицы, журчащие фонтаны. Он был, пожалуй, даже милее Цюриха, хотя ему не хватало столичного кипения интеллектуальной жизни и, как любил выражаться Альберт, богемного духа.

Здесь царила респектабельность.

Мы шли по неровным мощеным улицам Берна, Альберт держал меня за руку, и я старалась не думать о том дне, когда отдала Лизерль маме и уехала в Цюрих. Я пыталась изгнать из памяти те четыре месяца, которые провела одна в Цюрихе, в пансионе Энгельбрехтов, бесцельно слоняясь днем и плача ночами в тщетном ожидании, когда же Альберт приедет или вызовет меня к себе. Он же в свободные от работы в патентном бюро часы был слишком занят походами и плаваниями со своими новыми друзьями. Я гнала от себя горькие воспоминания о том, как месяц назад переехала в Берн, в пансион Хербстов на Тунштрассе, затем в пансион Сутеров на Фалькенплац и, наконец, в пансион Шнайдеров на Бубенбергштрассе и как все это время у меня руки ныли от боли в ожидании, когда же я буду держать в них мою теплую пухленькую Лизерль. Я старалась подавить в себе злость на то, что Альберт никак не мог довести до конца наши брачные планы без разрешения отца, которое было получено только в октябре, у смертного одра. Вместо этого я заставляла себя думать о нашем с Альбертом союзе и о том, что он нам сулит — возможность жить одной семьей, вместе с Лизерль.

— Давайте же выпьем за молодоженов в кафе «Корнхаускеллер»! — воскликнул герр Хабихт.

Мы с Альбертом не планировали никаких особенных торжеств после церемонии: у нас не было родственников, которые могли бы отпраздновать это событие вместе с нами, а герра Соловина и герра Хабихта я почти не знала. Оба темноволосые, усатые и смуглые, они на первый взгляд были очень похожи друг на друга. Основное различие между ними заключалось в том, что герр Хабихт носил очки. Это были друзья Альберта — те самые, которые развлекали его в Берне, пока я томилась в Цюрихе. Однако я была полна решимости сделать этот день началом нашей новой счастливой жизни и потому подхватила:

— Отличная мысль, герр Хабихт!

Герр Соловин открыл передо мной дверь, и я вошла в знаменитое старинное бернское кафе. Там было на удивление шумно и многолюдно для полуденного времени, но Альберту с герром Хабихтом удалось захватить столик, из-за которого только что поднялись какие-то пожилые господа. Пока Хабихт и Соловин отошли заказать для нас бутылку вина, мы с Альбертом уселись на стулья. Он наклонился ко мне и прошептал на ухо: