Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 2

Всех, кроме одного.

Сидевший справа молодой человек с непослушной копной темно-каштановых кудрей уставился на меня. Против обыкновения я встретилась с ним глазами. Смотрела в упор, с вызовом — пусть попробует насмехаться надо мной и над моими усилиями, — но и тут его взгляд из-под полуопущенных век не ушел в сторону. Только морщинки разбежались в уголках глаз, когда он улыбнулся сквозь темную тень, падавшую от усов. Это была улыбка откровенного удивления, даже восхищения.

Что он о себе воображает? Что хочет сказать этим взглядом?

Долго раздумывать о нем было некогда: я уселась на свое место, достала из сумки бумагу, чернила и перо и приготовилась записывать лекцию Вебера. Я не позволю этому дерзкому, беззаботному взгляду привилегированного сокурсника смутить меня. Я смотрела прямо на преподавателя, все еще чувствуя на себе взгляд студента, но делая вид, будто ничего не замечаю.

Вебер, однако, был не столь сосредоточен на собственной лекции. Или не столь снисходителен. Глядя в упор на молодого человека, профессор откашлялся и, когда тот так и не перевел взгляд на кафедру, проговорил:

— Я требую внимания всей аудитории. Это ваше первое и последнее предупреждение, герр Эйнштейн.

Войдя в вестибюль пансиона Энгельбрехтов, я тихо закрыла за собой дверь и отдала мокрый зонтик ожидавшей горничной. Из задней комнаты доносился смех. Я знала, что девушки ждут меня там, но пока что не готова была подвергаться допросу, пусть и благожелательному. Мне нужно было побыть одной, подумать о прожитом дне — хотя бы несколько минут. Стараясь ступать тихонько, я начала подниматься по лестнице в свою комнату.

Скрип! Черт бы побрал эту рассохшуюся ступеньку.

Из дальней гостиной, шелестя темно-серыми юбками, показалась Элен с чашкой чая в руках.

— Милева, мы тебя ждем! Ты забыла?

Элен взяла меня за руку и потянула в заднюю комнату, которую мы теперь называли между собой игровым залом. Мы считали себя вправе давать ей название, поскольку, кроме нас, ею никто не пользовался.

Я рассмеялась. Как бы я прожила эти месяцы в Цюрихе без этих девушек? Без Миланы, Ружицы, а главное — Элен, моей родственной души, почти сестры, с ее острым умом, доброжелательностью и — странное совпадение — такой же, как у меня, хромотой. И как я могла колебаться хоть день, прежде чем впустить их в свою жизнь?

Несколько месяцев назад, когда мы с папой приехали в Цюрих, я и представить себе не могла, что найду здесь такую дружбу. Юность, омраченная неприязненным отношением соучеников — в лучшем случае отчуждением, в худшем — насмешками, а значит, одинокая жизнь, в которой не будет ничего, кроме учебы, — вот что меня ждало. Так я думала.

Когда мы с папой сошли с поезда после двухдневного путешествия в тряском вагоне из нашего родного Загреба, ноги у нас слегка подкашивались. Дым от поезда плыл клубами по всему цюрихскому вокзалу, так, что мне пришлось прищуриться, спускаясь на платформу. Держа в каждой руке по сумке, в одной из которых лежали мои любимые книги, и немного пошатываясь на ходу, я пробиралась сквозь вокзальную толпу, а за мной шагали папа и носильщик с более тяжелыми вещами. Папа бросился ко мне и попытался отобрать у меня одну сумку.

— Я сама, папа, — заупрямилась я, пытаясь высвободить руку. — У тебя и так хватает вещей, а рук всего две.

— Мица, пожалуйста, позволь мне помочь. Мне-то полегче управиться с лишней сумкой, чем тебе. — Он хмыкнул. — Не говоря уже о том, в какой ужас придет твоя мама, если я позволю тебе тащить такую тяжесть через весь Цюрихский вокзал.

Я поставила сумку на перрон и снова попыталась вырвать руку.

— Папа, я должна учиться справляться сама. В конце концов, я ведь буду жить в Цюрихе одна.

Он долго смотрел на меня — так, словно только теперь осознал, что я останусь в Цюрихе без него. Словно не к этому мы оба стремились с раннего моего детства. Неохотно, медленно, он разжал палец за пальцем. Ему было тяжело, я это понимала. Я знала, что его радует мое стремление получить самое лучшее образование, что мои старания напоминают ему его собственный нелегкий путь от крестьянина до преуспевающего чиновника и землевладельца, и все же иногда я невольно думала: не чувствует ли он вину, не упрекает ли себя за то, что толкнул меня на тот же тернистый путь? Он так долго думал только о том, что я наконец-то получу высшее образование, что, верно, даже не представлял, каково будет прощаться, оставляя меня одну в чужом городе.

Мы вышли из здания вокзала на оживленные вечерние улицы Цюриха. Уже спускалась ночь, но город не был темным. Я поймала папин взгляд, и мы обменялись радостно-удивленными улыбками: до сих пор все города, какие мы видели, освещались только обыкновенными тусклыми масляными фонарями. А улицы Цюриха были залиты светом электрических фонарей, и он оказался неожиданно ярким. В их сиянии я различала самые мелкие детали на платьях проходящих мимо дам: турнюры у них были пышнее, чем у тех строгих нарядов, которые я привыкла видеть в Загребе.

По булыжникам Банхофштрассе, на которой мы стояли, процокали лошади наемного экипажа фирмы «Кларенс», и папа подозвал его. Пока возница грузил наш багаж на заднее сиденье, я куталась в шаль, стараясь согреться на зябком вечернем ветру. Эту вышитую розами шаль мама подарила мне в ночь перед отъездом, и в уголках ее глаз блестели непролитые слезы. Только позже я поняла, что эта шаль была прощальным объятием, тем, что будет со мной, когда мама останется в Загребе с моей сестричкой Зоркой и братом Милошем.

Возница спросил, прервав мои размышления:

— Приехали посмотреть город?

— Нет, — ответил за меня папа с легким акцентом. Он всегда гордился своим грамматически безупречным немецким, на котором говорили власть имущие в Австро-Венгрии. Это была первая ступенька, с которой он начал свое восхождение наверх: так он говорил, когда заставлял нас учить язык. Раздувшись от гордости, он сказал: — Мы приехали устраивать мою дочь в университет.

Брови возницы удивленно взлетели вверх, однако больше он ничем своей реакции не выдал.

— В университет, значит? Тогда вам, верно, нужен пансион Энгельбрехтов или еще какой-нибудь пансион на Платтенштрассе, — сказал он, открывая перед нами дверцу.

Папа выдержал паузу, дожидаясь, пока я устроюсь в экипаже, а затем спросил возницу:

— Откуда вы знаете, куда нам нужно?

— Мне не привыкать возить туда студентов из Восточной Европы, которые ищут жилье.

По тому, как папа хмыкнул в ответ, забираясь на сиденье рядом со мной, я поняла: он не знает, как отнестись к словам возницы. Уж не насмешка ли это над нашим восточноевропейским происхождением? Нам рассказывали, что, хотя швейцарцы упорно сохраняют независимость и нейтралитет перед лицом неумолимо расширяющихся европейских империй, на выходцев с востока Австро-Венгерской империи здесь посматривают свысока. Однако в других отношениях швейцарцы — люди самых широких взглядов: у них, например, самые мягкие условия приема в университеты для женщин. Такое противоречие слегка смущало.

Возница щелкнул кнутом, давая команду лошадям, и экипаж с грохотом покатил по цюрихской улице. Сквозь забрызганное грязью окошко трудно было что-то разглядеть, но я все же увидела, как мимо промчался электрический трамвай.

— Ты видел, папа? — спросила я. Я читала о трамваях, но никогда не видела их воочию. Это зрелище взволновало меня: наглядное доказательство того, что этот город далеко ушел по пути прогресса, во всяком случае, в области транспорта. Оставалось надеяться, что его жители столь же прогрессивны и в отношении к студенткам, как утверждали доходившие до нас слухи.

— Не видел, но слышал. И почувствовал, — спокойно ответил папа, пожимая мою руку. Я знала, что он тоже взволнован, хотя и старается держаться невозмутимо. Особенно после замечания возницы.