Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 10

— Ты имеешь в виду ее уродство?

Мама словно выплюнула это слово.

Я отшатнулась. Неужели мама правда назвала мою ногу уродством? Она ведь всегда говорила мне, что я красивая, что моя хромота почти незаметна. Что никто не станет обращать внимание на разную длину ног. Я всегда понимала, что это не совсем так: не могла же я всю жизнь закрывать глаза на бесцеремонные взгляды незнакомцев и дразнилки соучеников, — но уродство?..

В голосе отца зазвенела ярость.

— Не смей называть ее ногу уродством! Это дар, если уж на то пошло. С такой ногой ее никто замуж не возьмет. Это даст ей возможность развивать таланты, которыми одарил ее Бог. Ее нога — знак того, что она предназначена для лучшей, более яркой судьбы, чем банальное замужество.

— Знак? Божий дар? Милош! Бог хочет, чтобы мы оберегали ее в этом доме. Мы должны настраивать ее на трезвые ожидания, чтобы ложные надежды не сломили ее дух.

Мама умолкла на мгновение, и папа тут же воспользовался этой паузой:

— Я хочу, чтобы Мица была сильной. Я хочу, чтобы она равнодушно проходила мимо любых клипани[3], которые вздумают насмехаться над ее ногой, чтобы она была уверена, что ее ум — редкий дар, которым наделил ее Бог.

Я словно впервые увидела себя со стороны. Мама с папой смотрели на меня так же, как родители из «Поющего лягушонка» на свою дочь. Я слышала, как они говорят о моем уме, но сильнее всего было чувство, что они меня стыдятся. Хотят спрятать меня, хотят, чтобы я нигде не показывалась, кроме классной комнаты и нашего дома. Считают, что я не гожусь даже для замужества, а уж о замужестве-то могла мечтать любая крестьянская девушка, даже самая глупая.

Мама ничего не ответила. Такое долгое молчание означало, что она вернулась к привычной покорности. Папа заговорил снова, уже спокойнее:

— Мы дадим ей образование, достойное ее пытливого ума. А я воспитаю в ней железную волю и умственную дисциплину. Это будут ее доспехи.

Железная воля? Умственная дисциплина? Доспехи? Так вот какое будущее меня ждет? Ни мужа, ни собственного дома, ни детей. А как же сказка о поющем лягушонке и ее счастливый конец? Там-то принц разглядел красоту за уродливой внешностью лягушачьей дочери, сделал ее своей женой, принцессой, и одел в золотые платья цвета солнца. Разве меня не ждет такая же судьба? Разве я не заслужила своего принца, которому не помешает мое уродство?

Я выбежала из дома, уже не пытаясь приглушить звук своих неуклюжих шагов. К чему? Мама с папой ясно дали понять, что моя хромота — это и есть я.

Я притихла, с головой уйдя в мысли о прошлом. Элен выпустила мою руку и взяла меня за плечи.

— Ты ведь понимаешь, Милева? Что хромота не помешает тебе выйти замуж? И вообще ничему не помешает? Что тебе ни к чему держаться за такие старомодные представления?

Глядя в ясные серо-голубые глаза Элен, слыша ее твердый, уверенный голос, я готова была согласиться с ней. Впервые в жизни я поверила, что моя хромота — может быть, только может быть — действительно не имеет значения. Она не влияет на то, кто я, на то, кем я могу стать.

— Да, — ответила я, и голос у меня был такой же твердый, как у самой Элен.

Элен выпустила мои плечи, взяла щетку и снова приступила к мучительной процедуре распутывания моих волос.

— Хорошо. Да и зачем нам вообще беспокоиться о замужестве? Даже если ты захочешь выйти замуж — зачем это тебе? Посмотри, какая у нас подобралась компания: я, ты, Ружица, Милана. Мы будем иметь профессию, у нас будет своя интересная жизнь — здесь, в Швейцарии, где у людей широкие взгляды на женщин, на умственные способности и на разные народы. Мы будем вместе, и у нас будет работа. Мы можем идти не по проторенной дороге.

Я задумалась. Слова Элен показались мне почти революционными (что-то в них напоминало богему в описании герра Эйнштейна), хотя это и было то будущее, к которому мы все стремились.

— Ты права. Зачем нам это? Какой резон в наше время влюбляться и выходить замуж? Может быть, нам это больше не нужно.

— Вот это правильно, Милева. Как весело мы заживем! Днем будем работать — заниматься историей, или физикой, или преподаванием, а по вечерам и в выходные дни устраивать концерты и ходить в походы.

Я представила себе эту идиллию. Возможно ли такое? Может ли меня ожидать счастливое будущее — с интересной работой и дружбой?

Элен продолжала:

— А что, если нам заключить договор? В будущее вместе?

— В будущее вместе!

Мы пожали друг другу руки, и я сказала:

— Элен, пожалуйста, называй меня Мицей. Так меня зовут родные и все, кто хорошо меня знает. А ты знаешь меня лучше, чем любой другой.

Элен улыбнулась и ответила:

— Сочту за честь, Мица.

Со смехом вспоминая прошедший день, мы с Элен закончили причесывать друг друга. Теперь можно было идти ужинать. Наши непослушные волосы были укрощены, и мы, взявшись за руки, спустились по лестнице. Увлеченные жарким спором о том, какое из обычных блюд будет подано в этот вечер (мне хотелось белого вина со сливочным вкусом и блюда из телятины — Zürcher Geschnetzeltes, а Элен — решти с беконом и яйцами), мы не сразу заметили, что внизу, у лестницы стоит фрау Энгельбрехт и поджидает нас. Вернее, меня.

— Фройляйн Марич, — проговорила она с явным неудовольствием, — полагаю, к вам господин с визитом.

За спиной фрау Энгельбрехт послышалось тихое покашливание, и из-за этой спины шагнула вперед чья-то фигура.

— Простите, мадам, но я не с визитом. Я сокурсник.

Это был герр Эйнштейн. Со скрипичным футляром в руках.

Он не стал дожидаться, когда его пригласят.

— Господа, господа! Неужели никто из вас не знает ответа на мой вопрос?

Профессор Вебер расхаживал по аудитории, упиваясь нашим невежеством. Мне было непонятно, почему преподаватель так радуется неудачам своих студентов, и это вызывало неприятное чувство. То, что меня назвали «господином», задевало гораздо меньше. За эти месяцы я уже привыкла к постоянным шпилькам Вебера, от пренебрежительных высказываний о восточноевропейцах до неизменных обращений ко мне в мужском роде. Единственное, чего мне хотелось, — чтобы лекции Вебера были похожи на лекции других профессоров: те, как устрицы, распахивали свои раковины, открывая самые блестящие жемчужины.

Я знала ответ на вопрос Вебера, но, как обычно, не решалась поднять руку. Я оглянулась по сторонам, надеясь, что ответит кто-нибудь еще, но у всех моих сокурсников, включая герра Эйнштейна, локти словно приклеились к столам. Почему же никто не поднимает руку? Может, это из-за небывалой жары их так разморило. Было и впрямь неожиданно жарко для весны: я видела, что, несмотря на открытые окна в аудитории, герр Эрат и герр Коллрос обмахиваются импровизированными веерами. На лбу моих сокурсников выступили бисеринки пота, и на их пиджаках я заметила влажные пятна.

Почему это так трудно — поднять руку? Я ведь несколько раз уже отваживалась на это, хотя тоже не без труда. Я слегка встряхнула головой, и тут меня настигло воспоминание. Мне было семнадцать лет, и только что закончился мой первый урок физики в мужской обергимназии в Загребе, куда папе удалось устроить меня после окончания школы в Нови-Саде, в обход закона, запрещающего девочкам в Австро-Венгрии посещать учебные заведения выше начальных: он подал прошение властям, и для меня сделали исключение. Чувствуя облегчение и радостное волнение после этого первого дня, когда я решилась ответить на вопрос преподавателя, и ответ оказался верным, я вихрем вылетела из класса. Дождалась, когда почти все разойдутся, и коридор опустеет. Вдруг у меня за спиной возник какой-то мужчина и толкнул меня в другой, тускло освещенный коридор. Неужто он так спешил, что не заметил меня?