Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд - Страница 6

— У него лицо лгуна, — заводил Люк, — все его жесты — жесты лгуна!

И он продолжал прогуливаться по деревне, порождая криками среди людей смятение. Тем не менее казалось, оно не наносит ни малейшего вреда новому башмачнику, даже наоборот. Лавка его никогда не пустовала. Людям нравилось составить ему компанию, он рассказывал им истории, да и сам умел слушать. Вокруг него в лавке всегда сидело по пять-шесть человек. А он разминал кожу и тянул дратву с видом, что шум не имеет к нему ни малейшего отношения, быстро все примечая, быстро на все отвечая. Его маленькие серые глазки сверкали, руки были ловки и проворны как никогда, и количество работы, которое он проделывал за несколько часов, было просто невероятным.

Он умел так развлечь, что все забывали о его присутствии.

И вдруг слышался вдали голос Люка, становясь все громче, и звучали все те же слова: «ослепление», «несчастье, «проклятие» и так далее. Люди возвращались из своих мыслей. Некоторые, самые нетерпеливые, говорили: «Как надоел этот старик!» И лишь Браншю оставался спокоен. Маленький молоточек все постукивал по наковальне.

— Скажите на милость, — говорил он, — ну какой вред это может вам причинить? Как вас это касается?

— Браншю приставлял палец к виску. — Он просто несчастный человек, вот и все.

— Ну конечно, — отвечали ему, — нас это никак не касается, но вы…

— Ох! Я… — Браншю пожимал плечами. Он уже вернулся к работе, но в эту минуту как раз появился Люк. Конечно, его нельзя было упрекнуть в трусости. То, что он один, а их семь или восемь, не заставило его отступить. Он стоял возле лавки, борода топорщилась, глаза сверкали, словно высекая огонь:

— Вы совсем стыд потеряли? Другие глухи и слепы, но вы — вы по собственной воле отказываетесь слышать и видеть… Изменники, нечестивцы, сами ищете погибели!..

Голос его звучал все громче. Однако Люка прервали, кто-то распахнул окно. В сточную канаву упал здоровенный камень, полетели брызги. Все захохотали, и Браншю вроде бы тоже, но, казалось, против воли.

Спустя несколько дней, утром около 11 часов Лот, возвращаясь домой, увидел, что у дверей полно народа. На возвышавшемся над маленькой лесенкой крыльце стояли женщины, что-то оживленно показывавшие друг другу. Они замолчали. Лот подходил все ближе.

Одна из женщин подбежала к нему:

— Лот, Лот, не ходи туда, — она преградила дорогу, — не ходи, на это больно смотреть… Подожди, мы позаботимся о ней сами… Подожди, пока ей станет получше, а то… а то…

Он с силой толкнул ее в сторону и бегом взобрался по лестнице.

Затем увидел, что мать лежит на постели.

Она не двигалась. Но она не была мертвой, это было понятно по глазам. Она все видела и слышала, только не могла больше двигаться, будто душа ее была погребена в теле, как иное тело погребено в могиле.

Он встал на колени:

— Мама! — Звал он. — Мама! — Восклицал он, будто снова став маленьким. — Мама, ты меня слышишь? Это я.

Он склонился над ней, но она лежала без движения, даже не обратив на него взора. Она была, как статуи, что покоятся на церковных плитах, но, в отличие от них, у нее билось сердце, и сколько же боли в нем было, если она слышала, как сын зовет ее!

Женщины расталкивали друг друга локтями, шепотом говоря друг другу:

— Тут никто не поможет, это паралич!

Такое нередко случается, паралич одна из наиболее распространенных болезней у стариков, израсходовавших все силы, тогда-то и рвутся веревочки, и ясно, что врачам не удается вылечить болезни, которые приходят издалека, сверху.

Вот почему, когда Лот заговорил о том, чтобы позвать врача, женщины закачали головами:

— Бедный Лот, думаешь, поможет? Врач не в силах что-либо сделать, и за один только его приход надо будет отдать франков двадцать!

Он знал, что они правы. Он не настаивал. Он придвинул к кровати табуретку и сел, скрестив руки.

А та, что была на кровати, лежала без движения, без движения было старое одеревеневшее тело, поджатые губы, большой крючковатый нос, впалые глаза. Под голову в белом чепце положили клетчатую подушку. Она, можно сказать, не дышала, настолько незаметным было движение груди, а сердце, оно еще билось? Долго ли оно будет еще биться?

Люди входили, выходили, одни что-то говорили другие молчали, произносили они что-то или нет — какая разница? Лот не двигался. Прошло много времени, уже было заметно, что наступает вечер. Тяжелые деревянные башмаки продолжали стучать по крыльцу дверь болталась из стороны в сторону, шел снег, было пасмурно, под низким потолком чувствовался тяжелый запах влажного белья.

По вот пробило четыре, дверь снова открылась и появился Браншю.

Никто не удивился, все знали, что они с Лотом дружны. Люди посторонились, давая пройти.

Он подошел к кровати, на которой лежала старуха, рядом сидел Лот. Он положил руку на плечо Лота. Лот поднял голову, смотря на него мутными глазами, казалось, не понимая, что от него хотят.

— Лот — сказал Браншю, — ты меня узнаешь?

Лот кивнул, затем вновь опустил голову.

Тогда все увидели, что Браншю повернулся к старухе. Он взял ее бедную посеревшую руку, поднял и какое-то время держал.

Он держал ее и, казалось, о чем-то размышлял в молчании. Когда он снова заговорил, голос был едва узнаваем.

— Что скажешь, Лот, если я ее вылечу?

Лот по-прежнему ничего не отвечал, но теперь неотрывно глядел на Браншю.

Браншю подошел еще ближе, вытянул руки, простер их над старухой и медленно опустил. Коснулся ладонями груди, стал водить руками из стороны в сторону, для начала едва касаясь тела, потихоньку нажимая сильнее, руки опускались, поднимались, отыскивали сердце, доходили до шеи, касались щек, лба, внезапно послышался громкий вздох.

— Вот, — сказал Браншю, — это совсем не сложно.

И он засмеялся во второй раз.

Все в комнате приблизились к кровати, образовав круг, в центре которого была изменившаяся в лице старая Маргерит. Глаза, до той поры неподвижные, оглядывали помещение, руки ощупывали юбку, губы двигались, будто она хотела что-то сказать, внезапно она произнесла: «Где это я?» и попыталась сесть.

— Как такое возможно? — Говорили люди. — Она ожила! — И суетились вокруг.

— Лот! Ты что, не слышишь? Она заговорила!

Казалось, Лот единственный ничего не слышал. Люди подошли к нему, помогли подняться, подвели к кровати, и Лот смотрел на мать, а мать смотрела на него. Старый беззубый рот задвигался, на губах нерешительно — будто порхающая бабочка — начала проступать улыбка, и старуха протянула к сыну руку.

Наверное, до сего момента он так ничего и не понял, но когда она сделала этот жест, ему все стало ясно.

Что невозможно далее сомневаться в том, что она выздоровела. Она обняла сына, говоря: «Это ты? Это ты!» И стоявшие вокруг женщины уже принялись говорить с ней, в спешке рассказывая, что случилось, поскольку старуха еще ни о чем не знала:

— Вы упали, мы подошли, подняли вас, вы были как мертвая, к счастью Браншю… Но теперь-то ведь все в порядке?.. — но они не успели продолжить, потому что Лот встал и, подняв руку, молвил:

— Я знаю, кто он! Он — Иисус!

Снаружи послышался шум. От сильных толчков дверь поддалась и ударила в стену. Где разместить столько народа? На всех места не хватит. Тем не менее люди заходили внутрь, их влекло любопытство, они толкались возле старой Маргерит и спрашивали ее: «Это правда?» Она отвечала: «Сами видите!»

Казалось, она счастлива. Вид у нее был такой, словно она даже помолодела: лицо посвежело, взгляд оживился. Ей приготовили кофе, она отхлебывала его, сидя в старом плетеном кресле, куда ее посадили. А соседки вокруг каждому, кто входил, принимались рассказывать всю историю с самого начала, размахивая руками. В наступившей сумятице о Лоте на какое-то время забыли. Что до Браншю, то его и след простыл.

Но вот в темноте, что уже заполнила и кухню, и комнату, послышался голос, то заговорил Лот, и голос его был глух, как бывает после долгого размышления: